Но без уступок обойтись было нельзя. Еще в 1842 г. королем было создано нечто вроде суррогата национального представительства в виде «соединенных комиссий» (vereinigte AusschUsse), выбираемых от всех областных ландтагов. «Соединенные комиссии» скоро обнаружили наделе свою полную бесцельность; они не имели ни прав, ни влияния, но к королевскому правительству находились почти в постоянной оппозиции. Не удовлетворяя общество, они в то же время раздражали и короля.

Но в скором времени обстоятельства сложились таким образом, что король был вынужден сделать еще более существенную уступку. Для Пруссии пришла пора железнодорожного строительства, и для этого потребовалось заключить государственный заем. Но еще Фридрих Вильгельм III обещал, что без одобрения общенародного представительства он не будет заключать государственных займов. Фридрих Вильгельм IV обратился теперь за согласием к «соединенным комиссиям», но те отказали ему, ссылаясь на то, что судить о степени финансовой нужды они могут, лишь зная общее состояние государственного казначейства. Между тем финансовая нужда нарастала; король попробовал обойтись без согласия сословий и обратился с просьбой о займе к Ротшильду (1846 г.), но тот вполне определенно ответил, что ему необходима гарантия со стороны народного представительства. Даже и для этого коро-ля-романтика финансовая нужда оказалась стимулом к реформам. К этому присоединился еще и неурожай, который случился в Пруссии в 1846—1847 гг. Неурожай ударил с одинаковой силой и по крестьянам, которым не хватало хлеба и картофеля для пропитания, и по городским рабочим, вынужденным переплачивать за вздорожавший хлеб, и по крупным промышленникам, спрос на предметы производства которых стал падать. Почти по всей стране начались вспышки голодных бунтов; в городах участились стачки; грабеж и воровство стали принимать эпидемический характер; многие фабрики и заводы за отсутствием сбыта должны были совершенно закрыться. Король и его правительство были совершенно бессильны справиться со всеми этими осложнениями и, наконец, решили созвать на общее собрание все провинциальные ландтаги. Указ о созыве Соединенного ландтага был подписан королем 3 февраля 1847 г., причем его подпись не была контрассигнована ни одним из министров, чтобы придать этому акту характер личной милости со стороны самого короля. Но, в противоположность королевскому ожиданию, созыв Соединенного ландтага никого не удовлетворил. Ему были предоставлены только совещательные права; его право утверждать новые займы и налоги было ограничено довольно существенными исключениями; его председателями должны были быть назначенные королем маршалы. Он был лишен права принимать петиции и жалобы со стороны. Созыв Соединенного ландтага, продолжительность его заседаний, даже самое место их — все это всецело зависело от королевского усмотрения. Как в соединении областных ландтагов, в нем преобладало дворянское сословие. Неудивительно поэтому, что в обществе установление такой формы общенационального представительства встретило самое горячее осунедение, тем более, что всем было известно, что король считал теперь в полной мере осуществленными все конституционные обещания своего отца. Еще большее негодование вызвала тронная речь короля, которой он открыл заседание Соединенного ландтага. «Я никогда не позволю, — говорил он, — чтобы между Господом, нашим небесным Владыкой, и этой страной стал, словно второе Провидение, исписанный лист бумаги и чтобы его параграфы правили нами... Я не созвал бы вас, если бы хоть в малой степени предполагал, что вы вздумаете играть роль так называемых народных представителей». В этой речи были и нападки на печать, «позорящую немецкую верность и прусскую честь», и заявления о том, что король и дом его «хотят служить Господу». Такая речь должна была вызвать неудовольствие и в стране, и в самом ландтаге. В ответном адресе королю было вполне определенно заявлено, что созыв

Соединенного ландтага отнюдь не является исполнением обещания покойного короля и что от нового монарха ждут осуществления истинного народного представительства. Король обиделся; он рассматривал образ действий Соединенного ландтага как черную неблагодарность; он искренне считал, что им дано даже более того, что обещал его отец, но он не хотел, однако, окончательно ссориться с ландтагом, так как нуждался в утверждении им государственного займа на железнодорожные нужды. Но ландтаг сам пошел на разрыв; королевские предложения им не были утверждены, и королю не оставалось ничего другого, как распустить его уже в июне 1847 г.

Но конституционные стремления уже нельзя было уничтожить. Прошло всего несколько месяцев после роспуска Соединенного ландтага, и над всей Германией разразился гром мартовских революций. В нашу задачу не входит, конечно, ни описание самой революции, ни характеристика ее движущих сил. Для нас интересно здесь лишь отношение к ней Фридриха Вильгельма IV и его правительства. Короля революция 1848 г. могла интересовать с двух сторон: во-первых, как народное движение, покушавшееся на его самодержавные права, и, во-вторых, как новый толчок к объединению Германии, который при умелом его использовании мог поставить Пруссию во главе объединенных немецких земель. С первой точки зрения революция должна была оттолкнуть его; но, имея ввиду ее значение как объединительного средства, он мог стараться использовать ее некоторые стороны в целях утверждения прусской гегемонии. Мы увидим далее, что в глазах короля антиабсолютистский характер революции с первых же дней ее — и чем дальше, тем более — заслонял ее объединяющую роль, и король попытался найти иные средства для объединения Германии, чем указывали деятели революции.

Когда в Пруссии началось революционное движение, корольдовольно быстро пошел на уступки. Движение с самого начала имело широкий размах; волновалось и бюргерство, и городской пролетариат, несколько позднее и крестьянство. Курс на государственные бумаги стал резко падать; народ огромными массами толпился на улицах Берлина; возбуждение росло с каждым днем и принимало угрожающий для монархии характер. Поэтому даже и затуманенный романтическими фантазиями разум Фридриха Вильгельма IV не мог не понять, что теперь требуются гораздо большие уступки, чем те, которые им были сделаны в феврале 1847 г. Конечно, и здесь дело не обошлось без очень больших колебаний. При первых серьезных признаках народного движения король попытался опереться на армию; он дал военные распоряжения, поставил в разных местах города войска и пушки. Свое доверие к армии он выразил такой фразой: надо показать миру, «что в Пруссии король, войско и народ все те же из рода в род». Скоро, однако, войско пришлось обратить против народа: уже 13 марта солдаты штыками разогнали собравшийся у Бранденбургских ворот и у дворца народ. В следующие дни столкновения между войсками и народом увеличились. Появились убитые и раненые. Под влиянием этих событий и все возраставших народных волнений вера Фридриха Вильгельма IV в романтическое единение короля, войска и народа стала разрушаться. Когда же из Вены пришли известия

о падении Меттерниха, он прямо заявил: «Надо спешить в Берлин (король находился тогда в Потсдаме), чтобы они мне и там также не натворили беды». Но «беда» надвигалась все очевиднее. 18 марта король принимал делегации от рейнских провинций и от городской думы Берлина, передавших ему ряд конституционных требований; под влиянием этих требований он решился, наконец, на уступки. Уже в час дня появились королевские патенты с обещаниями созвать Соединенный ландтаг и отменить цензуру; кроме того, король обещал содействовать реформе Германского союза и установлению конституционного устройства во всех немецких землях. Известны события, которые последовали за этим: в ликовавшую по случаю королевских обещаний толпу у дворца из отрада гренадер были произведены два выстрела. Возмущенная толпа бросилась строить баррикады, и всю ночь с 18 на 19 марта на улицах Берлина кипел отчаянный бой. Король сначала думал вести борьбу до конца, но к утру, когда баррикадная борьба принесла некоторые успехи народу, он решил уступить. С одной стороны, на его романтическую душу произвели потрясающее впечатление долетающие до него отголоски кровавой борьбы с народом⁸; с другой — он имел перед глазами недавний пример крушения трона Луи Филиппа и боялся для себя подобной участи. Как бы то ни было, король уступил по всей линии, дал приказ вывести из Берлина войска еще до прекращения баррикадной борьбы, согласился на вооружение граждан, которым было выдано казенное оружие, обнародовал всеобщую амнистию, назначил либеральное министерство (Кампгаузена). В эти дни король не скупился на обещания. Уже гораздо более определенно, чем в своем патенте от 18 марта, он обещал содействовать объединению Германии и даже стать во главе всех объединительных движений. «Клянусь перед Богом, — восклицал он в одной из своих мартовских речей к народу, — я не хочу низвергать государей с их тронов, но хочу только защищать единство и свободу Германии немецкой верностью на основах истинно германского конституционного устройства». В воззвании «Кне-мецкой нации» (от 21 марта) он называл себя «конституционным государем, вождем объединенного немецкого народа, новым королем свободной возрожденной нации». В прокламации от 22 марта он обещал представить на решение созываемого ландтага вопросы о прямых и всеобщих выборах, об ответственности министров, о свободах, об уничтожении патримониальных прав помещиков над крестьянами и т. п. Трудно сказать, был ли искренен король во всех своих мартовских речах и прокламациях. Возможно, что его неуравновешенный ум в это время увлекался романтической фантазией о короле, окруженном доверием и любовью народа, и в сентиментальном порыве великодушия он вполне искренне соглашался дать те письменные гарантии, в которых он прежде видел нарушение священного достоинства королевской власти. Но даже и в эту эпоху братания с народом король пошел по линии наименьшего сопротивления. Он высказал намерение удовлетворить желания наименее требовательного из всех классов тогдашней Пруссии буржуазии. Назначенное им либеральное министерство Кампгаузена очень нерешительно принялось за реформы. Оно оставило на местах всю старую, пропитанную духом нетерпимости и самодовольства администрацию и старых судей; в только что организованное гражданское ополчение попали, главным образом, представители мелкой и средней буржуазии. Полиция стала выселять из Берлина рабочих, пришедших из других городов Германии. В угоду буржуазии, обеспокоенной поднявшимся в Берлине чисто европейским движением, оно вернуло в Берлин войска. Никаких реформ в пользу городского пролетариата либеральным министерством не было предпринято. На всей деятельности Кампгаузена лежал вполне определенный отпечаток страха перед пролетариатом; позднее «Новая рейнская газета» дала как нельзя более верную характеристику его деятельности в словах: «Он посеял реакцию буржуазную, а пожнет реакцию аристократическую и абсолютистскую».