— Да нет же, ты не понимаешь! — сказал я, не зная, как бы получше объяснить. — Ты говоришь: «изучать», «толково управлять» — все это ни к чему. Конечно, в прежние времена чтобы продвинуться, надо было быть человеком ученым, а теперь, малышка, другие порядки. И не один Годой, сотни тысяч таких сидят на высоких постах, а самим цена — ломаный грош. Было бы немного нахальства! Уж я — то знаю, что говорю.

— Слушай, Габриель, — сказала Инес, откладывая шитье. — Все в мире происходит так, как предназначено. Это я твердо знаю, хоть никто мне этого не говорил. Люди, которые повелевают другими людьми, занимают свое место по праву рождения, потому что… потому что так устроен мир и короли рождаются от королей. И ежели какой-то человек, не родившийся в королевской колыбели, делается владыкой мира, значит, господь наделил его особым даром, небесным даром, какого нет у других. Не веришь, вспомни Наполеона — весь мир ему подвластен, тысячи, миллионы солдат повинуются его воле; но достиг этого он сам, потому что с детства старался выучиться всем наукам — учителя только ахали, когда оказывалось, что он знает больше, чем они. А если кто возвысился, не имея заслуг, — так это по случайности, или с помощью интриг, или по прихоти королей. И что они делают, чтобы удержаться наверху? Морочат народ, угнетают бедняков, набивают себе карманы, торгуют должностями, не брезгают никакой подлостью. Зато по делам и плата: все их ненавидят, все ждут не дождутся их падения. Ах, малыш, неужели ты не понимаешь? Ведь это ясно, как божий день!

Но хотя это было ясно, как божий день, я не понимал. Куда там! Я был ослеплен, мною владело тщеславие, и разумные речи модисточки показались мне до крайности неуместными, даже дерзкими. Исполненный гордыни, я счел нужным обидеться — чванный павлин вытянул шею, развернул колесом радужный хвост и гадкими своими лапами принялся топтать скромную голубку.

— Поговорим начистоту, Инес, — сказал я. — Мне ясно, что некие вещи ты понять не способна. Ты очень хорошая, поэтому я тебя люблю и уважаю. Не сомневайся, и теперь, и в будущем я сделаю все, что смогу, ради твоего блага. Да, ты очень хорошая, но, надо сознаться, ума у тебя маловато. Что поделаешь — женщина, а вашей сестре только носки вязать да кастрюли на огонь ставить, во всем остальном вы ни черта не смыслите. Толкуешь с тобой о деле, но, видно, не с твоими куриными мозгами в нем разобраться. Это по силам нам, мужчинам, мы смотрим на вещи широко, потому что мы разумнее вас. Меня твои речи не удивляют. Что с тебя взять! И все же ты очень славная девушка, и тебя люблю, крепко люблю, и ты не сердись. Поверь, я никогда тебя не забуду.

Читатель, когда прочтешь эти строки, умоляю, отнесись ко мне со всей строгостью. Будь справедлив, будь беспощаден, и поскольку я сам, к счастью, нахожусь вне пределов досягаемости для твоей карающей длани, излей свой гнев на эту книжку — отшвырни ее, топчи ногами, плюй на нее… Но нет, не надо, она ни в чем не повинна, не терзай бедняжку — ее преступление лишь в том, что безответные страницы терпеливо сносят все, что мне вздумалось на них запечатлеть: хорошее и дурное, похвальное и смехотворное, трагическое и нелепое, все, что я, неуемный бумагомаратель, пишущий эту историю, наскреб в моей жизни. Если кое-что говорит здесь не в мою пользу, знай, это чистая правда, равно как и то, что покажется тебе достойным похвалы. Ты, конечно, уже заметил, что я не желаю казаться романтическим героем: чего проще было бы выставить себя в идеальном свете и, схоронив под спудом свои недостатки и слабости, оставить для обозрения публики лишь благородные поступки, приправленные изящными небылицами, которые и я при надобности мог бы насочинять. Но, повторяю, я не намерен себя идеализировать. Знаю, в глазах многих читателей моя персона выиграла бы во сто крат, кабы я представил себя драчливым, дерзким буяном, который к шестнадцати годкам уже успел укокошить на дуэлях дюжины две своих ближних да обесчестить столько же девиц, мужних жен и вдов, избегнув преследований правосудия и мести ревнивых мужей и отцов. Да, это было бы прелестно, но вместе с мудрецом скажу: «Sed nunc non erat hic locus»[17]..

В доказательство своей скромности, я, не колеблясь, записал диалог с Инес, столь для меня нелестный, — уж если мне не дано пленить читателя моими романтическими похождениями, он, надеюсь, оценит мою искренность. Итак, помиримся, и я продолжу рассказ с того места, на котором остановился. Произнеся вышеизложенную тираду с кое-какими добавлениями, подсказанными тупой спесью, я решил искать другого собеседника, более достойного выслушивать мои возвышенные речи. Инес молчала, и я, привлеченный веселыми звуками флейты, на которой играл дон Селестино, заглянул в его комнату.

— Ну-с, как идут дела, сударь? — покровительственным тоном спросил я, заложив руки за спину.

— О, превосходно! — отвечал неисправимый оптимист. — Наконец-то я добьюсь правды. Как сказал мне нынче утром чиновник в секретариате — на будущей неделе обязательно.

— Полагаю, вам пришлось бы весьма кстати местечко архидиакона с приличной рентой или что-нибудь в этом роде. Говорю так, потому что — вас это, пожалуй, удивит — некая особа, возможно, сумеет вам помочь.

— Но кто же, сын мой, кто, если не мой друг и земляк, светлейший Князь Мира?

— Заяц всегда выскочит там, где его не ждут. Вот увидите, увидите, — сказал я, стараясь изобразить на лице таинственную важность.

Старик был ошеломлен, а я вернулся к Инес — мне не хотелось оставлять ее рассерженной. К моему удивлению, малышка уже ни чуточки не сердилась — она заговорила со мной вполне спокойно, с той поразительной ровностью, которая так привлекала в ней. На прощанье я снова пообещал вечно ее помнить, а она была приветлива и ласкова, будто ничего не произошло. Видимо, эта высокая, благородная душа, которую я тогда еще не понимал, неколебимо верила в мое скорое возвращение.

Через день хозяйка моя сказала, что они с Амарантой договорились и я могу переходить на новую службу. Собрав свои скудные пожитки, я отправился в дом маркизы. Там меня нарядили в ливрею, после чего я сел в экипаж для слуг; мы поехали вслед за господской каретой, в которой находилась маркиза и ее брат, дипломат, и к вечеру прибыли в Эскориал.

XII

Оказалось, что в Эскориале происходят события чрезвычайной важности. И тут будет не лишним привести мою беседу в пути с дворецким маркизы, слова которого, как потом выяснилось, имели пророческий смысл.

— Кажется, во дворце творится что-то из ряда вон выходящее, — сказал он. — Нынче утром в Мадриде говорили… Но скоро мы все узнаем — еще часа три с половиной, и, даст бог, станем на якорь в Лонхе.

— А что говорили в Мадриде?

— Видишь ли, народ там любит принца, родителей же его терпеть не может, а они с некоторых пор отдалили от себя бедного юношу, что ему весьма обидно. Я сам видел: лицо у него такое грустное, смотреть жалко. Говорят, родители его не жалуют, и, по-моему, это сущая правда. Сколько я знаю, король никогда не берет его с собой на охоту, не сажает за свой стол — словом, относится к нему совсем не так, как полагалось бы любящему отцу.

— А может, принц замешан в каких-нибудь интригах или заговорах? — спросил я.

— Весьма возможно. Как слыхал я на прошлой неделе во дворце принц стал настоящим бирюком — ни с кем не говорит, все о чем то размышляет, ночи проводит без сна. При дворе очень встревожились, решили, кажется, даже наблюдать за ним — не замышляет ли чего.

— А мне говорили, что принц занимается литературой и по ночам делает переводы, не то с французского, не то с латинского, точно не помню.

— Да, так говорят в Эскориале, но правда ли это, одному богу известно. Кое-кто уверяет, будто принц замыслил большие дела и будто армия Наполеона вступила в Испанию вовсе не за тем, чтобы воевать с Португалией, а чтобы поддержать сторонников принца.