Воспоминания об этих славных потасовках все еще связывались с именем Патрика О’Брэди, хотя сам он несколько одряхлел. Но это еще не все. Драчун награждался и другими кличками. Его звали также Брэд Третий, в особенности те клиенты, которые знавали его отца и дедушку. Потому что кабачок, в котором он замариновался, как селедка в рассоле, был собственностью его семьи в течение трех поколений. Законная лицензия превратилась в наследственное право продавать пиво, крепкие напитки и прочее.

Кабачок Пата О’Брэди своей незатейливой простотой, опрятностью, скромными размерами напоминал о прошлом этого квартала. Когда у покосившейся стопки формировалось землячество, ищущее приюта, сюда стекались фермеры без ферм, пахари без полей, разные сорванцы, не клюнувшие на приманки почтенных вербовщиков его британского величества, да еще вдобавок пославшие их, этих вербовщиков, куда подальше… Эти ирландские парни предпочли дезертирство воинской повинности и дали ходу, чтоб не дразнить оккупанта излишней близостью.

Все это еще не было забыто. Бледный ореол тех героических времен еще венчал предприятие Пата О’Брэди, но постепенно исчезал, так как вокруг все приходило в порядок, хотя потребовалось не менее полувека, пока пришельцы расселились и их споры утихли. Китайцы остались в границах Мотт-стрит и за эти пределы не выезжали. С итальянцами особых трудностей не было. Им уступили часть квартала не из-за симпатии, вовсе нет, а из религиозной солидарности. Между католиками все кончается согласием, не бывает каких-либо острых стычек. Далекая Ирландия была свободной, и можно было не опасаться набегов тех буянов, которые в поддержку, как они заверяли, деятельности фениев[15] взламывали сейфы и угрожали вам оружием. Нет, все это было в прошлом, и Пат О’Брэди больше выпивал, чем дрался.

Через окно было видно, как он стоит, опираясь о стойку, — глаза слезятся, носки спущены — и ждет, пока прогудит сирена, закроются мастерские, опустеют доки, склады, таможни и из порта поднимутся любители выпить, Пат был несколько сгорбленным блондином, очень высоким и худым, казалось, ему страшно мешают его долговязые руки. Кармине часто заходил в его кабачок. Это было по пути, и, кроме того, этот присмиревший в закопченных стенах «победитель» вызывал у него грустное любопытство. Пойти в богатые кварталы, в бары, где подростки спорят о «холодном» джазе? Иногда у него было такое намерение. К черту эти гнусные кабаки! Пересечь Канал-стрит, как через яму перепрыгнуть, и ты уже не итальянец, не ирландец, не еврей, не русин. Канал-стрит как граница, отделяющая уже выигравших от тех, кто еще на дистанции… Там уж акцентов нет, их как резинкой стерло. Ну, а для чего? Ведь ему подвиги Гарри Джеймса, джаз, би-боп и все остальное безразлично, от всего этого ему ни тепло ни холодно… Нет уж, пожалуй, лучше остаться здесь, в двух шагах от своей работы, в этой безымянной толпе людей. Кармине приглядывался к окружающим, в большинстве это были ирландцы, неистовые пьяницы, в невероятном количестве поглощавшие пиво, они бранились, рычали, пели во всю глотку свою любимую песню «Слава Христофору Колумбу, сыну святой Ирландии» и окунали свои усы в белую или бурую пену, засовывая нос в кружку с пивом. Что искал здесь Кармине? Трудно сказать. Просто тепло этой комнатушки и ее беспорядок делали для него жизнь терпимой. Почти легкой. У него были на это свои причины.

Однажды вечером Патрик О’Брэди, заинтригованный столь молчаливым посетителем, спросил у Кармине:

— Ты демократ?

И Кармине признался, что не принадлежит ни к какой партии.

— Превосходно… Превосходно. Мы еще об этом поговорим. Вот твой лимонад, пей. Я угощаю.

Это был их первый разговор. После смерти Марианины прошло всего несколько месяцев, Кармине стал рассеянным и не задумывался над смыслом этого вопроса. Но постепенно у него вошло в привычку беседовать с Брэди, и тот через несколько недель спросил:

— Где ты работаешь?

— В бюро по найму.

— Здесь, рядом?

— Да, составляю контракты.

— Ну, а зачем ты тут?

— Как?

— Почему сюда ходишь?

— Это ближе других мест.

— И тебе здесь нравится?

— Не знаю еще.

— Тебе надо решить, да или нет.

О чем это он?.. Посетители подталкивали друг друга, заинтересовавшись и молодым человеком и этими вопросами. Но Кармине продолжал молчать, и О'Брэди понял, что Кармине не собирается что-либо объяснять и снова улизнет молча. Тогда он подошел к нему и схватил его за борт пиджака. Ему уж не впервые приходилось видеть нерешительных людей. С ними надо действовать иначе.

— Ты знаешь, где находишься?

Кармине, оказывается, понятия не имел. Присутствующие, человек двадцать завсегдатаев, смеялись и покачивали головами, Пат О’Брэди, обратившись к ним, добавил:

— Ну? Видали вы такого… Сыпь отсюда, проклятый ханжа! Все вы одинаковые.

Он оттолкнул Кармине, как бы намереваясь пробудить его, и крикнул:

— Тут демократы, понимаешь? Здесь клуб партии демократов твоего квартала, а я ими руковожу…

Хриплый голос О’Брэди как бы пронзил насквозь Кармине, похоже, что буйный нрав хозяина не сгладили даже годы спокойной жизни.

Взрывы хохота, издевки, шутки, точно выхлопы из мотора, шумно вырывались из глоток всех этих типов, лица которых были покрыты давненько не бритой щетиной, выглядели такими усталыми, потными, хранили следы тяжкого прошлого. Ну что за дикое веселье!

Прислонясь к стойке, Кармине подумал: «Это они надо мной издеваются… Меня так разглядывают», но вдруг почувствовал, что ему это приятно и он даже удовольствие ощущает.

Ему безумно захотелось что-нибудь выкинуть, отпустить лихую шутку перед этой публикой. Просто чертовски захотелось. Ведь Кармине было всего двадцать лет, и эта вывалявшаяся в грязи толпа пьяниц вызывала в нем просто презрение. А что, если напугать их чем-нибудь или одурачить? Произнести проповедь, молитвенно сложив руки: «Братья мои…» Вытащить из кармана газету, прочитать напевно чей-нибудь некролог… Или, сделав дикие глаза, заорать во всю глотку: «Колумб был генуэзец, банда кретинов! Генуэзец, поняли? Конец вашей песенке».

Но вместо всего этого Кармине вполне серьезным голосом спросил:

— Вам демократ нужен? Еще один, да? Напрямик скажите!

«Что ты мог бы сделать… Что ты мог бы сделать с этаким голосом!» Почему его мучала эта мысль? Он искал, что бы такое еще выкрикнуть в лицо этой серой толпе. В зеркале, там, в глубине зала, он заметил свой силуэт, стройный, сильный, выгодно отличающийся от сидевших здесь людей. Они от него еще чего-то ждали. Не то чтобы чего-то нового. Может, просто банальности. А он не решался. И вдруг все пошло само собой. Кармине поднял стакан.

— Вас не пугает демократ, который пьет только лимонад?

Послышался смех, появились улыбки, восхищенная публика зашумела, ему оставалось только дать свою подпись и указать на учетном листке дату рождения, адрес, профессию. Он подписался полностью: Кармине Бонавиа.

Победы Кармине множились, это был форсированный марш вверх по лестнице успеха. Но ему казалось, что все идет слишком медленно. Стремление преуспеть стало главным. Ничто другое в счет не шло. Даже для любви он не оставил времени.

В партию демократов он вступил, как мы уже видели, случайно. Ему хотелось уйти от прошлого, хоть на шаг отойти от него. И достаточно было пятнадцати лет, чтоб превратить Кармине в могущественную личность, в такого человека, который мог повлиять своими решениями на выборы губернатора штата или мэра Нью-Йорка… Мои разговоры о Кармине доставляли явное беспокойство тетушке Рози. «Он еще станет президентом Соединенных Штатов, вот увидите!» Она меня упрашивала: «Не надо так шутить, Жанна, перестаньте», и мы, злясь друг на друга, замолкали.

Кармине стал другим человеком. Пятнадцать лет непрерывной работы, кроме воскресенья, чтоб пойти к мессе. Пятнадцать лет постоянных забот о подчеркнуто опрятном виде, о превосходно сшитых костюмах, о маникюре, о том, чтобы говорить по-английски с нью-йоркским акцентом. Пятнадцать лет он старательно впитывал знания, чтобы плохо ли, хорошо, но блеснуть при случае эрудицией. Пятнадцать лет он тренировался в сдержанности, ведь Кармине был не из тех итальянцев, которые бурно жестикулируют. Исчез итальянец, нет его больше! Теперь это настоящий американец. Так думал о сыне Альфио; этим он не переставал восхищаться. Да, это был его сын, этот крепкий парень, который забегал в кухню бог знает в котором часу ночи, нюхал на ходу кастрюльки, глотал что попало, а потом устало валился па кровать, чтобы с зарей появиться безупречно выбритым, в безукоризненном костюме. Подлинным американцем стал его Кармине, и он отомстил за Альфио, за письмо из Палермо, за нищету отцовской молодости, за придирки дона Фофо и даже за гибель Марианины. Да, это был уже американец, именно это так потрясло Пата О’Брэди с первой встречи. Где он раздобыл такую уверенность в себе, этот Кармине Бонавиа? Откуда у него редкое умение все предусмотреть? Он просто покорял своих земляков, получал все голоса, которые ему были нужны. «С твоей-то головой… С тем, что у тебя здесь заложено…» — не уставал ему повторять Драчун. Говорили, что уже через несколько дней после того, как Кармине записался в демократы, Драчун завалил его работой. Возможно. На Малберри-стрит Кармине выделялся, и было бы странно, если Пат О’Брэди упустил бы его из виду. Сам-то Пат ведь был просто пьяницей, довольно безвестным лидером, и в партии с ним считались лишь потому, что он мог собрать какое-то количество голосов. Естественно, что Бонавиа, воплощение молодости, деятельности, динамизма, ему бы весьма пригодился. «Зови меня «патрон», хочешь?» — И он сделал его своим секретарем.