Я не смогу объяснить, почему наши отношения изменились после того, как я узнала, что отец Бэбс миссионер в Корее. До сих пор я относилась к Бэбс почти без всякого любопытства. Теперь все стало иначе. Чтобы убедить себя в реальности существования Бэбс, мне, но-видимому, не хватало этой фотографии — четы миссионеров. Я попробовала представить себе, что бы произошло, если б тетушка Рози не вмешалась. Мысленно я видела Бэбс, воспитанную внимательным духовником, заботящимся о чистоте ее души; Бэбс, которая росла в миссии среди новообращенных баптистов и корейцев, занималась в часы досуга вышиванием, сидя у окна в той же позе, как здесь, с точно таким же привычно любезным видом. Я представляла ее себе в те часы, когда она помогала матери и учительствовала, обращаясь характерным для нее громким, повелительным тоном к людям, забытым богом. Мне слышалось: «Лишенные стыда не переступят порога царствия небесного». Я уже мысленно слышала, как она там выступает с богоугодными речами и раздает библии с той же энергией, с какой здесь поучает наших читательниц умению соблазнять. А какова же ее настоящая природа? Удручающая серьезность, чистосердечие, непримиримость человека, который стремится, невзирая на трудности, обратить людей в свою веру. Отважная маленькая деятельница из Армии спасения! А если ты перестанешь так яростно действовать напильником и щеточкой для полировки, обрабатывая доставшиеся в наследство от матери трудовые руки с квадратными ногтями? Если ты забудешь поучение тетушки Рози и ее представления о респектабельности? Если ты откажешься от своих улыбок, тщательно отрепетированных перед зеркалом, и от походки в стиле модных манекенщиц? Вот тогда-то и будет видно, что у тебя после этого останется. Станут заметны полные щеки… Да, да, полные. Ты ведь перестанешь их скрывать, втягивать внутрь, стараться делать незаметными продуманной мимикой. А твои круглые икры, здоровые, как у птичницы, которая смотрит за гусями? Их тоже тогда увидят. И все сразу поймут, кто ты такая! Вот что произойдет.

— Жанна, о чем ты думаешь? — Это вырвалось у нее невольно. Бэбс тревожилась, когда при ней кто-нибудь замолкал. — О чем ты думаешь, Жанна? Ты что, так и будешь разглядывать меня не говоря ни слова?

Вверх и вниз шли лифты, открывались и закрывались двери, служащие возвращались после завтрака. Этот негромкий шум, ровный, как морской прилив и отлив, ритмически нарушал тишину нашей комнаты. Я прислушивалась к тому, как десять лифтов по очереди вздыхали, десять издалека слышных голосов лифтеров называли номера этажей, громко выкрикивая названия журнала «Ярмарка», так, как кричат «Огонь!» в военных фильмах. Выделялся голос только одного лифтера-негра, который произносил это, будто нежно выводя мелодию блюза: «Ярмарка, ярмарка, ярмарка…» Он тянул сквозь зубы эту мелодию, чем-то схожую с ребячьим припевом в детской игре, и сам этим тешился, подымаясь и спускаясь в кабине лифта. Слышны были шаги служащих, вливающихся, как волны, обратно на работу, и «так-так-так» — цокот высоких каблуков но застланным линолеумом коридорам, гигиенической копии дорогих французских ковров из Обюссона. Я больше ни о чем не думала, хотя у меня мелькала мысль: «Бэбс существует… Надо только подождать».

Умерла мисс Блэзи, секретарь редакции. Мисс Блэзи, отдавшая тридцать лет точным подсчетам числа строк и составлению подписей в рамочках к рисункам. Она скончалась от рака грудной железы. Ее смерть оставила меня безразличной. Но я не могу пренебречь описанием похорон мисс Блэзи, так же как не могла не рассказать о трудностях, с которыми столкнулась тетушка Рози при страховании мехового манто, так же как не могла не говорить об инциденте с негритенком, помочившимся у вращающейся двери нашего дома.

Похоронный салон — одноэтажное здание с красивой лакированной дверью и розовым фасадом. Крыша, отделанная по карнизу металлическими кружевами, отдаленно напоминала готическую часовню — намерение архитектора не вызывало сомнений. Однако букет телевизионных антен, торчавший над кровлей, разрушал желанный эффект. И потом там была еще некая шарообразная опухоль — маленький купол. Зажатый между фасадом кинематографа и кафетерием, витрина которого была уставлена пирожными и кремом и печальными бледными цыплятами, этот салон выглядел смехотворно, как если бы Людовик II соорудил здесь, на тротуаре Мэдисон-авеню, один из своих сумасбродных баварских домиков для развлечений.

Итак, бравая Блэзи скончалась, и Бэбс попросила меня пойти с нею на похороны.

— Она исповедовала странную религию, — рассказала мне Бэбс, — была членом Невидимой ассамблеи. Это что-то вроде спиритуалистов. Поэтому не будет ни службы, ни надгробной проповеди. Достаточно расписаться в регистрационной книге, поглядеть на Блэзи, и можно уйти.

Поглядеть на Блэзи… Но я менее всего ожидала, что увижу ее именно такой, выставленной на показ в холле, устланном пластиком, укрытой пуховым одеялом из кремового атласа. Ее одели в платье, которого я на ней никогда не видела, — оно тесно облегало фигуру и оставляло голым плечо. Лицо было покрыто плотным слоем косметики, бессильной вернуть коже живую свежесть. Нам показывали кости в иссохшей оболочке. И еще «ундервуд»… Пишущую машинку поставили Блэзи на живот.

Едва я уселась рядом с Бэбс, как меня охватило желание немедленно уйти. Но как это сделать? Сотрудники редакции заполняли зал, рассаживались на стульях и обменивались впечатлениями по поводу несчастной Блэзи.

— Какая миленькая, не правда ли? — прошептала моя соседка.

Это была медицинская сестра, прикрепленная к нашей редакции, специалистка по мигреням и сердечным приступам. Она оказывала помощь жертвам обмороков и впадавшим в истерику cover girls[6]. Карманы сестры всегда были полны пилюлями, успокоительными средствами, а также записочками, которые ей поручали передавать нашим девицам.

— Нам будет не хватать Блэзи, — снова заговорила медсестра.

Я кивнула головой в знак согласия.

— Ей очень к лицу такая прическа… Никогда еще ее так хорошо не причесывали…

Тут я увидела нашу главную редакторшу. Ее звали Флер. Флер Ли — красивое имя. Цветок Ли. Всего один метр отделял ее от бедной Блэзи, лежавшей под своим атласным пуховым одеялом. Флер сидела в первом ряду. Позади стулья оставались пустыми. Счетоводы, художники, секретари, метранпажи, лаборанты, мелкота вроде уборщиц, курьеров и телефонисток, чистильщик обуви, который каждое утро бродил по нашим коридорам с ящиком в руках, и даже негр-лифтер (Блэзи была членом Лиги эмансипации цветных) толпились в глубине салона, как будто эти пустые стулья отмечали линию непроходимой границы, пересечь которую они не осмеливались.

— Проходите вперед, проходите же, — казалось, говорила им Флер Ли, откинувшись назад и вытянув к ним руки в белых перчатках. Ей, видимо, казалось, что эта поза подчеркивает простоту, интимность, но ее жест, слишком театральный, скорее напоминал скорбь прима-балерины в последнем акте «Ромео и Джульетты», когда танцовщица, стоя на пуантах и раскинув руки, призывает зрителей стать свидетелями ее несчастья: «Смотрите, смотрите — до чего я дошла, оторванная от моего Ромео, одинокая. Такая одинокая…» Флер Ли усердствовала в своей патетической мимике, но безуспешно. Те, кто толпился у входа, так и не осмелились подойти поближе. Тогда она покинула предсмертную позу Джульетты и вновь обрела свою обычную повадку высокопоставленной дамы, которой все должны подчиняться. Даже раздраженно кивнула головой.

— Хозяйка нервничает, — заметила медицинская сестра.

Я согласилась.

— Она не любит, когда ее не слушаются. Но… Что с вами? Вы плохо себя чувствуете? — спросила сестра.

— У тебя странный вид, — участливо шепнула Бэбс.

— Кружится голова. Тебе не кажется все это отвратительным — наша Блэзи в таком виде… почтенная Блэзи с голым плечом и ундервудом на животе?

— Почему отвратительным? — Бэбс посмотрела на меня так, словно я ее смертельно оскорбила.