– Ты хочешь сказать – в Сердцевине?

– Да, да, многие так и зовут его. Как бы то ни было, там есть и добро и зло, и они хорошо сбалансированы – хорошо перемешаны, можно сказать. Каждого понемногу в большинстве вещей, и точно так и не более – в человеке и его деяниях. Однако здесь, к востоку от рассвета, мера для всех вещей – иная. Здесь можно встретить великое добро, это правда, но и великое зло – тоже; и они меньше смешиваются. Нет, бренди мне больше не надо, спасибо, для рулевого здесь слишком подветренный берег.

Я отнял бутылку от губ.

– Ты рассуждаешь о добре и зле так, словно каждое из них – вещь в себе.

Молл поразмыслила:

– Они такими и могут быть, там, на грани слияния миров. Вещи абсолютные и чистые. Ибо чем дальше уходишь от Сердца, тем чище они становятся.

– Как это чище? В умах людей – злых людей? Или полулюдей, как Волки?

– Трудно сказать. Умы… да, разума там достаточно. Люди… может быть. – На ее лице появилось то же отчужденное выражение. – Кое-кто из них когда-то могли быть людьми. Людьми с черной душой, летящими на зло, как мотылек летит на огонь, и чем ближе подлетали, тем больше теряли человеческий облик. Но другие – это могло быть то самое более сильное зло, проникавшее внутрь и по ходу принимавшее все более человеческий облик; возможно, чужая кровь в Волках именно от него. А вот здесь, между Сердцем и Краем, и те, и другие одинаково плохи, и в них мало что есть от того, что мы называем человеком. Ты видел… должен помнить. На складе. – По-видимому, она заметила, как я напрягся. – И то существо, каким бы жутким оно ни казалось, – просто обычный слуга этих выходцев с дальнего Края, часовой или разведчик. Они вечно ищут путей распространить свое черное влияние внутрь, как черви, прогрызающие твердую древесину. И даже глубоко в Сердце Колеса это оставляет за собой больше боли и страданий, чем большая часть людей могут себе представить.

Ночь как-то разом потеряла для меня свое очарование.

– И ты считаешь, за Волками стоит что-то в этом роде?

– После того, как они привезли эту штуку контрабандой… да, считаю. Торговля всегда была лучшим способом проникновения, ибо она – источник жизненной силы для широких миров, более того, для бесконечного их множества, и часто случается так, что один человек всюду проникает легко, а другой, не вызывающий симпатии, обнаруживает перед собой непреодолимый барьер. Даже Волки и другие чуждые расы иногда занимаются торговлей. Она должна быть защищена, такая торговля, поэтому часовые стоят на страже над ее артериями, чтобы в них не заползла зараза, а следом – тьма. Не только ради твоей Клэр я делаю это, Стивен. И я держу пари, что то же на уме и у старика Стрижа. Он, конечно, мерзавец, и дело с ним иметь небезопасно, но он не потерпит, чтобы зло мешалось в этот мир. Как и я, он слишком много повидал, чтобы не ответить на вызов. Такова моя святая клятва, моя сокровеннейшая цель в жизни.

– Звучит очень хорошо, – мрачно признал я. – Хотел бы иметь такую же достойную цель в жизни.

Колокол, подвешенный высоко на корме, спокойно прозвенел в темноте, отмечая время окончания вахты. Внизу, на палубе, сонные руки стали сбрасывать одеяла и будить других вахтенных. Луна теперь была в зените, и длинные тени упали на доски палубы, когда еще несколько матросов спустились с рей, подобрали брошенные одеяла и растянулись на месте своих товарищей. Молл повернулась ко мне, опершись на руль и задумчиво изучала меня:

– Ни жены, ни настоящей любви, ни цели в жизни… И все же у тебя есть ум и, по крайней мере, что-то от сердца; и то, и другое не так плохи, если я правильно разобралась. И, конечно, у тебя есть мечты – или были когда-то. Ребенком я тратила каждый скудный пенни на дома, где играли представления, – стояла и мечтала о спектаклях, где женщины переодевались юношами для какой-нибудь отчаянной цели. Только это было потому, что роль девушек все равно исполняли мальчики. Прекрасная ирония: даже на сцене мы не могли быть самими собой.

Что-то в ее словах заставило меня навострить уши, но понять, что именно, мешало выпитое бренди.

– У меня, наверное, тоже когда-то были мечты. Правда, довольно глупые: в них не было ничего, имеющего отношения к цели.

– Для этого надобно время, – отозвалась Молл, и прозвучавшая в ее голосе горечь поразила меня, превратив все мои чувства в банальность. – Мне потребовались долгие годы, чтобы избавиться от последних пороков моего рождения и оставить их позади на дороге. Пока я не отчеканила себя заново из старого металла.

– А где ты родилась, Молл? – мягко спросил я, пытаясь изо всех сил отобрать в памяти то, что уже принимало какую-то форму.

Она пожала плечами:

– Найди моих отца и мать и спроси. Я не помню ни их имени, ни лица. Мои первые воспоминания – о публичном доме, где я была ребенком общим и ничьим, и меня растили, как скот, который откармливают на продажу. Я сбежала оттуда так скоро, как только смогла; но все же недостаточно скоро. Но у тебя, однако, детство не могло быть столь скверным.

Я покачал головой, но согласился:

– Не могло, наверное. Я родился не в очень богатой семье, но у нас не было ни в чем недостатка. Я хорошо ладил с родителями, они дали мне образование, я получил приличную степень и хорошо справлялся с работой. Даже очень хорошо – до сих пор. И так случилось потому, что я очень рано расстался с мечтами, и вместо них у меня появились разумные амбиции. Я стал планировать свою жизнь еще в колледже – как я буду продвигаться в бизнесе, а потом, может быть, попытаюсь сделать карьеру в политике. Может, в Парламенте или в Европейском сообществе – нет, ни в какую конкретную партию или что-нибудь в этом роде я вступать не собирался. Не ради идеалов. Просто естественный прогресс, течение вещей. Я довольно серьезно относился к этому – и сейчас отношусь. И, наверное, я мечтал о комфортной и независимой жизни – так я и живу; это тоже сбылось. А что еще имеет значение?

– Ты спрашиваешь об этом меня? – спросила Молл, вид у нее был такой, словно ее это позабавило. – Многое, если ты мужчина, а не набитое соломой чучело, – или Волк. Но даже слепой в ночь, более черную, чем эта, увидел бы, что ты сам это знаешь.

– Ну, хорошо, – признался я. – Человеческая сторона вопроса. Любовь, если хочешь, назови это так. У меня было много подружек, но я не привязался к ним – в этом моя вина? Я очень хорошо проводил время. Я тепло относился к ним, даже серьезно, но любить – нет, я не любил ни одну. В любом случае, в последние год-два я был слишком занят для этого – с головой ушел в работу. Нужно много работать, если хочешь идти впереди. А со временем, знаешь, это приносит все большее удовлетворение – о, конечно, за исключением физической стороны, – прибавил я, увидев выражение ее лица. – Но я и это могу получить, если потребуется.

– От шлюх, – холодно произнесла Молл. – Кукол, проституток, куртизанок…

Я уже начал злиться:

– Не делай поспешных выводов, черт побери! О'кей, это несерьезно! Ну и что? Ты думаешь, это менее честно, чем вся эта возня с подарками и обедами и ерундой вроде «Я люблю тебя, дорогая», когда мы оба знаем, что это лажа? Или просто соблазнить глупую девчонку и опрокинуть ее на спину? Я так не считаю. Я уже играл в эти игры, и мне они осточертели. Но мне не приходится платить – черт, да никогда не приходилось. Ну, почти никогда, – добавил я, вспомнив командировки в Бангкок. – Но это была просто игра в туриста. Осмотр достопримечательностей.

– Мужчины покупают не только деньгами, – спокойно сказала Молл, когда я выдохся. – Поверь мне, я знаю! Но я не пуританка и не читаю тебе проповедей. Они прелюбодействуют, и ваши девушки, и парни; это древний порок, и есть еще много, гораздо страшнее – если только в человеке не заложено что-то лучшее. И клянусь мессой, в тебе это есть, мастер Стивен! Ты никогда не любил, говоришь? Ловлю тебя на лжи! Ибо сами твои слова выдают тебя.

Я уставился на нее и чуть не расхохотался.

– Послушай, Молл, думай, что тебе хочется, черт побери…