♦ Шутовская притча с почти безграничным множеством смыслов, близкая по духу фильмам Где свобода?.. Dov'è la lib-ertà…?* или Будучи там, Being There*. На самом поверхностном уровне Зелиг воплощает — и обличает — в образе главного героя раболепство всех «соглашателей» на земле. На уровне более глубоком он воплощает, напр. в немного безумной и абсурдно зрелищной манере жажду ассимиляции некоторых евреев или же желание слиться с толпой, скрытое в душе каждого художника. (Как писал Хэзлитт, которого цитирует Борхес, «Шекспир был похож на всех людей, за тем лишь исключением, что был похож на всех людей»[145].) Кроме того, Зелиг дарит универсальный и трогательный образ среднего человека. Сколько бы перевоплощений он ни претерпевал, Зелиг остается все тем же беспомощным и жалким маленьким существом, который гоняется за безопасностью и индивидуальностью и при необходимости всегда готов пожертвовать последним ради первого. На формальном уровне Зелиг — самый борхесовский фильм из всех, что до сих пор дарил кинематограф. Эта псевдодокументальная картина, составленная из поддельной или умело сфабрикованной архивной хроники, высмеивающая наши интеллектуальные привычки, наше изумление и покорность перед «документом», эта воображаемая биография реального персонажа (или реальная биография воображаемого персонажа) достойна встать в один ряд с этюдами о Пьере Менаре или Фунесе, написанными автором «Вымышленных историй». С естественностью и невинностью первопроходцев Вуди Аллен свободно располагает свое творчество на территории самой модернистской литературы где-то между Кафкой и Борхесом. Как и Кафка, он не забывает о комической стороне сюжетов; юмор заменяет ему страховочную лонжу.

Огромная популярность Вуди Аллена не должна затмевать для нас тот факт, что путь этого юмориста, начинавшего на телевидении и в нью-йоркских кабаре, удивителен и странен для современного кино. Еще несколько лет назад прокатчики сомневались, стоит ли выпускать его фильмы за пределами США. В Энни Холл, Annie Hall, 1977, on совершил свой 1-й качественный скачок, обратившись к зрителю напрямую и сделав собственное «я» главным героем своих постановок. Сегодня, подобно Бунюэлю в его последний период, он стал неутомимым исследователем форм и возможностей кинематографа. И эти исследования не только не отдаляют его от широкой публики, но делают его одним из самых популярных режиссеров мира. Во времена, когда кинематограф часто кажется избитым, изношенным и не способным к метаморфозам, он не перестает удивлять. Здесь классически ясный и прозрачный стиль служит многозначной, загадочной притче, оставляющей впечатление, будто она испокон веков существовала где-то в памяти человечества.

БИБЛИОГРАФИЯ: сценарий и диалоги в сб.: Three Films of Woody Allen, Random House, New York, 1987 — со сценариями Бродвейский Дэнни Роуз, Broadway Danny Rose, 1984, и Пурпурная роза Каира, The Purple Rose of Cairo, 1985.

Земля

1930 — СССР (немой, 84 мин)

· Произв. Украинфильм (Киев)

· Реж. АЛЕКСАНДР ДОВЖЕНКО

· Сцен. Александр Довженко

· Опер. Даниил Демуцкий

· В ролях Стефан Шкурат (Опанас Трубенко), Семен Свашенко (его сын Василь), Юлия Солнцева (дочь Опанаса), Елена Максимова (Наталка, невеста Василя), Николай Надемский (дед Семен), Иван Франко (кулак Белоконь), Петр Масоха (его сын Хома), Владимир Михайлов (поп).

Старый украинский крестьянин умирает в открытом поле на глазах у всей семьи. Неожиданно ему захотелось что-нибудь съесть: он надкусывает яблоко и испускает дух. Молодой колхозник Василь говорит отцу, взволнованному грядущими изменениями, что в их деревню скоро привезут трактор. Крестьяне ожидают чуда. Трактор глохнет, но вскоре перестает барахлить и продолжает свой триумфальный проезд. Все это совсем не нравится местному кулаку и его сыну Хоме: их земли скоро будут переданы колхозу и возделаны машинами. С наступлением ночи мечтательные пары входят в новую эру. Василь танцует от радости в темноте, но его убивает Хома. На следующий день отец Василя говорит во всеуслышание: «Как погиб мой Василь за новую жизнь, то прошу и похоронить его по-новому. Чтоб не попы и дьяки про смерть… А наши хлопцы и дивчата сами… И пусть поют новые песни про новую жизнь». За гробом Василя следует длинная процессия. Лицо юноши в открытом гробу ласкают ветки яблонь. Старушка задается вопросом: «Без попа — добре ж, если нет бога… А если есть?» Поп просто гневается на безбожников. Невеста Василя, раздевшись в своей комнате, кричит от бешенства и боли. Беременная мать Василя готовится к родам. Хома как бешеный мчится вслед процессии и кричит: «Моя земля! Не дам!» Он кается в своем преступлении и рассказывает о нем в подробностях. Но никто не обращает на него внимания; все слушают речь колхозника, который говорит о славе и всеобщей пользе судьбы Василя, сравнивая ее с большевистским самолетом, парящим в небе. Очищающий дождь проливается на поля и на дары земли.

♦ Большинство фильмов Довженко — боевые картины, свидетельствующие о редкостной визуальной и идеологической жестокости. Специфика этих картин состоит в том, что их зачастую мощная поэтика целиком и полностью подчинена пропагандистским целям. Земля не является исключением. Отказываясь от созерцания и вневременности, Довженко, напротив, стремится описать очень определенный момент в политической истории страны: начало коллективизации земель и механизации труда. В этот особенный момент происходит трагическое столкновение 2 миров и крестьянских классов. Одни (кулаки) символизируют в его глазах прошлое, мракобесие, гнет и насилие; другие (колхозники) — прогресс, гармонию, будущее и радости не столь тяжкого труда. За исключением 1-й, простой и универсальной сцены (безмятежная смерть дедушки, прожившего долгую и насыщенную жизнь), Довженко мастерски использует возможности поэтической метафоры, ряда собирательных и символических образов, как оружие в идеологической борьбе. Расчетливый полемист и защитник идеи, он ищет в изображении, в поэме, в лиризме ту силу убеждения, которой другие требуют исключительно от драматургии. Не то чтобы он презирал или недооценивал драматургию — нет, но он всегда ставит ее ниже поэтического порыва, который должен рождать солидарность в зрителе. Так заключительные сцены, где смешиваются песни колхозников в похоронной процессии, невыносимые страдания вдовы, проклятия попа, признания и злобный бред убийцы, рождение брата Василия, своей визуальной и диалектической виртуозностью обязывают нас осудить кулака как врага прогресса, коллективизации, механизации — в общем, всех жизнетворных сил и правды на земле. Дело специалистов (не по кинематографу, а по истории России) определить, насколько легитимно это осуждение, особенно на Украине. Отметим, что в то время «Правда» упрекала Довженко, который недостаточно охарактеризовал кулака, поспешил осудить его, прежде чем описать. Поэтическая аллегория часто приобретает у Довженко опасную схематичность показательных процессов.

БИБЛИОГРАФИЯ: в серии «Классические киносценарии» (Classic Film Scripts, London, 1973), том 41, опубликован текст, составленный Довженко между 1919 и 1952 гг. Это запоздалый литературный эквивалент фильма — более нюансированный и менее обрывистый; он содержит значительные расхождения с оригинальным произведением. Ранее этот текст был опубликован на фр. языке «Бельгийской королевской синематекой» (Cinémathèque royale de Belgique, 1958), а также ― на рус, англ. и фр. языках в Москве (1965).

Zero de condulte

Ноль за поведение

1933 — Франция (44 мин)

· Произв. Argui Films (Жак-Луи Нунез)