— Про образ женщины в литературе девятнадцатого века.
— Неужели мир действительно нуждается в еще одной книге о литературе девятнадцатого века? — удивился Бэзил.
— Не знаю, но он ее получит, — сказала Робин. — А я надеюсь с ее помощью получить постоянную работу.
Когда в понедельник вечером Бэзил уехал обратно в Лондон, в доме снова воцарились тишина и покой. Робин вернулась к работе над книгой и делала огромные успехи. В этом доме уважали научную работу. Радио молчало. Телефонный звонок приглушили. Применение пылесоса горничной строго контролировалось. Профессор Пенроуз работал в кабинете, Робин трудилась у себя в комнате, а миссис Пенроуз на цыпочках сновала между этими двумя помещениями, подавая кофе и чай через определенные промежутки времени, беззвучно ставила на столы новые чашки и забирала грязные. Чтобы как можно реже отвлекаться, Робин отказывала себе в ежедневном просмотре «Гардиан», и лишь вечером, совершенно случайно, до нее иногда долетали новости с Большой Земли: американское вторжение в Ливию, беспорядки в британских тюрьмах, яростные столкновения между бастующими печатниками и полицией в Уоппинге. Но Робин была настолько поглощена книгой, что почти не обратила внимания на общественные конфликты, которые обычно вызывали у нее бурный протест и даже решительные действия — подписание петиции или участие в демонстрации. К концу каникул три четверти книги были вчерне готовы.
В Раммидж Робин вернулась в приподнятом настроении. Она была довольна тем, что написала, хотя ей очень хотелось кому-нибудь это показать — какому-нибудь близкому по духу, знающему и доброжелательному читателю вроде Чарльза. Они всегда могли рассчитывать друг на друга. Очень жаль, что теперь они не видятся. Конечно, никаких окончательных, прощальных слов сказано не было. Почему бы не позвонить ему, когда она окажется дома, и не попросить прочитать ее черновик? Для этого совсем не обязательно встречаться, хотя гораздо удобнее, если он приедет на выходные и прочитает рукопись прямо при ней. Итак, Робин решила позвонить Чарльзу тем же вечером.
Подойдя к дому, она обнаружила на крылечке письмо от Чарльза и девять писем от Вика Уилкокса. Последние Робин тут же выбросила в мусорный бак. А письмо Чарльза распечатала. Оно оказалось очень длинным, и Робин читала его, стоя посреди кухни, даже не сняв куртку. Потом все-таки разделась, налила себе чаю и села за стол, чтобы дочитать.
Несколько раз безуспешно пытался тебе дозвониться, а ваша секретарша ни в какую не признавалась, где тебя искать. Поэтому я и пишу тебе. Впрочем, в сложившихся обстоятельствах это даже лучше. Телефон не вполне удобен для серьезного общения, ибо не допускает ни абсолютного отсутствия, как письмо, ни физического присутствия, как разговор с глазу на глаз. Сплошное подобие беседы. Отличная тема для семинара, не так ли? «Роль телефонного разговора в современной художественной прозе (на примере творчества Ивлина Во, Форда Мэдокса Форда и Генри Грина)»…
Впрочем, хватит об этом. Я хотел сообщить тебе, что собираюсь коренным образом сменить сферу деятельности. Хочу перейти в коммерческий банк.
«Вы уже засмеялись?», как спрашивал своих читателей Элтон Локк. Я, конечно, староват для таких перемен, но чувствую уверенность в успехе и воодушевлен подобным испытанием. Мне кажется, это первый рискованный поступок в моей жизни, вследствие чего я ощущаю себя человеком. Само собой, мне придется пройти через период обучения, но даже тут зарплата будет гораздо выше моей теперешней, а дальше — заоблачные выси. Впрочем, я принял это решение совсем не из-за денег, хотя чертовски надоело бороться за то, чтобы сводить концы с концами. Главное — это стойкое ощущение того, что университетский преподаватель, особенно в такой дыре, как Саффолк, обречен стоять на обочине исторического процесса, сидеть на мели устаревшей идеологии.
Мы с тобой, Робин, росли в период, когда государство было мудрым: люди верили в государственные школы, государственные университеты, финансируемое государством искусство, государственные пособия, государственную медицину, ибо все это было прогрессивным. Теперь все иначе. Левые подкидывают денег на все эти структуры, но не в состоянии убедить этим никого, даже самих себя. Люди, работающие в государственных институтах, подавлены и деморализованы. Свидетельством тому невероятное смирение, с которым академические учреждения встретили сокращение штатов. Разве имело место хоть одно заметное выступление против? Нет смысла обвинять Тэтчер, словно она одна и есть та ведьма, которая заворожила нацию. Тэтчер хорошо чувствует Zeitgeist[16]. Когда профсоюзы велят своим членам выступать против сокращений, на стенах появляются лозунги в поддержку старого доброго социализма. Каким может быть новый социализм, я не знаю, но мне кажется, у него будет больше общего с Сити, чем с Саффолкским университетом. Первое, что поразило меня в Сити, когда я приехал посмотреть, как работает Дебби, это фонтанирующая энергия, а второе — демократичность. Девушка из рабочей семьи, вроде Дебби, зарабатывающей тридцать тысяч в год, без сомнения, фигура аномальная. В отличие от прежних лет, сейчас в Сити твое происхождение не имеет значения, если ты отлично справляешься с работой. Кроме того, деньги прекрасно уравнивают людей.
Что же касается наших университетов, я пришел к выводу, что они элитарны в том, в чем должны устанавливать равенство, и устраивают уравниловку там, где необходима элитарность. Мы признаем только минимальную разницу в возрасте студентов одной группы и даем им знания, требующие высокой трудоспособности (элитарность), но притворяемся, будто все университеты и все преподаватели равны, а потому должны иметь одинаковое финансирование, зарплату и срок пребывания в должности (уравниловка). Все это прекрасно работало, пока государство вкладывало в образование все больше и больше денег, но как только финансирование сократилось, университеты стали едва сводить концы с концами, отправляя преподавателей на пенсию как можно раньше, и очень часто это были люди, которых хотелось потерять в самую последнюю очередь. Для тех, кто остался, перспективы весьма сомнительны: огромное количество часов, завал работы, отсутствие шансов на повышение или переход на другую работу. Ты не хуже меня знаешь, что кроме редких случаев назначения на пост завкафедрой никаких перестановок не происходит, особенно на низшей ступени служебной лестницы. Я уверен, что останься я сейчас в науке, проторчу в Саффолке еще лет пятнадцать, а то и до конца своих дней. А мне бы этого ох как не хотелось!
Возможность сменить род занятий, причем весьма парадоксальным образом, появилась, когда я стал излагать свои соображения на вечеринке с участием директора банка, куда меня привела Дебби. Я страстно ораторствовал о необходимости приватизации университетов как пути решения их финансовых затруднений и о духе здоровой конкуренции. Преподаватели смогут купить акции своего университета и получать соответствующую долю прибыли. На самом деле, я был наполовину серьезен, наполовину пьян, но произвел неизгладимое впечатление на директора. Нам нужны люди с дерзкими идеями, сказал он, чтобы определить новые направления инвестиций. Тут-то я и задумался: а не сменить ли мне сферу деятельности? Когда через несколько дней я пришел на прием к боссу, он меня ободрил. Оказалось, что он хочет создать внутри банка нечто вроде комиссии по выработке стратегии, и его предложение состоит в том, чтобы я вошел в ее состав, когда закончится мое обучение. Я согласился с тем, что мне поможет учеба в Вестминстере, где сейчас находится его сын, и что придется сдать экзамен по математике.
Ты, конечно, спросишь: а как же те идеи, которым мы посвятили последние десять лет жизни? Как же литературная критика и все прочее? Знаешь, я не вижу тут коренной несовместимости. Я просто меняю одну семиотическую систему на другую, буквы — на цифры, игру с высокими философскими ставками на игру с высокими денежными ставками, но все равно игру, в которой получаешь удовольствие не только от выигрыша, но и от процесса, ибо в ней нет чистого победителя, ибо игра эта бесконечна. Кроме того, я совершенно не собираюсь забросить чтение. Почему бы деконструктивизму не стать моим хобби? Ведь собирают же люди экзотических рыб или модели железных дорог, и мне будет только легче предаваться этому занятию, если оно не связано с работой.
Честно говоря, я давно сомневался в целесообразности преподавания теории постструктурализма. Но душил в себе эти сомнения, как священник душит в себе сомнения теологические, прячет их одно за другим, пока в один прекрасный день не понимает, что в его душе не осталось свободного от сомнений места. И тогда он признается самому себе и всему миру в том, что утратил веру. Помнишь, пару месяцев назад у тебя дома мы разговаривали, и ты сказала: я преподаю постструктурализм, потому что я — адвокат дьявола? Ты хотела, чтобы тебя переубедили, — твой заводской приятель запудрил тебе мозги. В тот раз я ответил так, как тебе хотелось, но близко к истине. Ты тогда озвучила мои собственные сомнения, я вдруг услышал их со стороны.
Теория постструктурализма — это захватывающая философская игра для очень умных игроков. Но ирония ее преподавания молодым людям, которые не читали ничего, кроме хрестоматий и «Адриана Моля», которые ничего не знают о Библии и классической мифологии, которые не могут опознать эллиптическую конструкцию и читают стихи, не чувствуя ритма, — ирония преподавания им на третьей неделе первого курса произвольности означающего в конце концов становится болезненной…
Итак, я ушел из Саффолка, хоть они и сокрушались, и теперь у меня есть симпатичная сумма в тридцать тысяч фунтов, которую я собираюсь положить под двадцать пять процентов до конца года. Я переезжаю к Дебби, так что траты на жилье уменьшатся. Надеюсь, мы с тобой сможем остаться друзьями. Всегда буду думать о тебе с огромной симпатией и любовью.
Желаю удачи. Если кто и заслуживает постоянного места в университете, так это ты, Робин.
16
Дух времени (нем.).