Старики, привыкшие уважать начальство, повставали, кряхтя и опираясь на палки. Для них начальство — это все. Недаром говорят, что старший тот, кто во главе стола. Этого требует обычай, в этом духе воспитано не одно поколение.

Дорога была явно не для «эмки». Пар валил из машины, словно у нее под радиатором спрятан кипящий самовар. Толпа замерла в ожидании властей. Чабаны и пастухи редко видят высокое начальство, поэтому все стояли теперь с большим достоинством, не шевелясь.

Только Шоулох, впервые увидевший машину, оторвался от коновязи и пустился вскачь, фыркая и горя глазами. За ним побежали парии, некоторые вскочили на коней и поскакали, разматывая арканы.

«Эмка» остановилась у самого входа в зеленый домик. Из нее вышел молодой, сероглазый, с мужественным лицом человек лет тридцати. Он был в военной форме, но без петлиц.

По подтянутости и манере держаться, по важной походке, а главное — по отношению к нему людей, и прежде всего Чоки Мутаева, начальника штаба пастбищ, легко было понять несведущему человеку, что это сам Зулькарпей Кулов. Его-то все и ожидали с самого утра.

Кулов подходил к каждому старику, энергично тряс руки, а когда очередь дошла до Бекана, держал его руку особенно долго.

— A-а, дао ушит, крепко ли стоишь на ногах?

Бекаи за словом в карман не полез.

— Я не только на ногах, и в седле чувствую себя неплохо,— задорно ответил он.— Встретились с тобой за облаками, да будут высокими наши дела.

— Да будет так.

— Аллах да удержит наши дела на этой высоте!

Вслед за Куловым из машины выскочил настоящий

военный, в новеньком обмундировании, с яркими петлицами, по две шпалы с каждой стороны, а на рукаве —* знакомая всем эмблема. Это был Бахов, известный чекист республики.

Приехал и еще один — низкорослый, крупноголовый человек, тоже в военной форме. Но этот третий отличался еще тем, что все у него было как бы укорочено, отчего гимнастерка свисала до колен галифе, а короче всего казались кавалерийские ноги. Когда же он снял шляпу, под ней не оказалось ни единого волоса. Голова засветилась, как Млечный Путь на ночном небе. В республике не было колхозника, который не знал бы Талиба Сосмакова — главного земледельца, как его называли.

Апчара, узнав Бахова, чуть не рассмеялась. Она вспомнила случай, когда увидела Бахова впервые и когда, как это ни покажется странным, дала ему отпор.

аз

Однажды во время экзаменов по истории Бахов быстро и стремительно вошел в класс и сел рядом с учителем. Отвечал русский паренек, эвакуированный из Николаева, и отвечал бойко.

Вдруг Бахов прервал его:

— Когда было утиное движение?

Ученик растерялся и замолчал. Было видно, что он мучительно вспоминает и не может вспомнить. Он смотрел на класс, на учителя, но учитель, как видно, и сам растерялся. Подумав, что учителю стыдно за неловкую заминку ученика, юноша смутился окончательно.

— Садись, ничего ты не знаешь,— скорее скомандовал, чем просто сказал Бахов.

Апчара встала и решительно, с вызовом заявила:

— Товарищ командир, вы просто сбили ученика. Никакого утиного движения не было.

Бахов немало удивился решительности девчонки.

— Как же так,— сказал он, улыбаясь и этой улыбкой как бы подтверждая свое поражение,— гуситское движение было, а утиного не было?

Так и не поняла тогда Апчара: то ли Бахов хотел подшутить над учеником, то ли сам забыл, как называлось то злополучное движение. Долго ли перепутать гуся и утку.

Теперь, выйдя из машины, Бахов тут же заметил и вспомнил Апчару. Улыбаясь, он подошел к ней, поздоровался, и Апчара почувствовала ладонью, что на руке у чекиста не хватает двух пальцев.

— Это ты поймала диверсантов? — Бахов продолжал, не дожидаясь ответа: — Клянусь, я так и подумал, что это ты. Помнишь, на экзаменах все растерялись, даже учитель, одна ты дала мне отпор. Молодец! Будешь представлена к награде. Я слышал, что тебя теперь называют Лашин?

Кончив говорить с Апчарой, Бахов пошел к толпе. Он подходил почти к каждому и, оказывается, каждого знал.

— Ну, и как рыба? — спросил кто-то из молодых, и этот вопрос для сведущих людей мог показаться не только нетактичным, но и дерзким.

Бахов ничего не ответил. Многие знали, что Бахов имел привычку глушить рыбу гранатами и однажды был жестоко наказан за это. Граната разорвалась в руке. К счастью, он остался жив, лишился только двух пальцев. Да еще республиканский хирург выковырнул из тела сорок мелких осколков. Жена, увидев Бахова, забинтованного с головы до ног, зарыдала. Но Бахова и тут не оставило присущее ему чувство юмора.

— Не плачь, жена,— сказал он, морщась от боли.— То, о чем ты плачешь, осталось цело.

Бахов и Сосмаков были встречены собравшимися как старые знакомые, а Зулькарнея Кулова в лицо почти никто не знал. Его совсем недавно выдвинули на республиканский пост из секретарей райкома партии. Он еще не успел побывать в каждом районе, в каждом колхозе и никуда пока не выезжал один без людей, у которых вовремя можно спросить, уточнить, проконсультироваться.

Сейчас его сопровождает главный земледелец Сосмаков, старый и тертый калач, о котором в народе говорят: «Он, как крепкий конь, сдохнет стоя». Ну и, конечно, Бахов, без которого Кулов ни шагу, или, может быть, вернее, который от Кулова ни на шаг.

Обоих сопровождающих, то есть Сосмакова и Бахова, роднили не должности, конечно, очень уж разные, не характеры даже, но образ жизни. Оба они тяготились кабинетной работой и любили простор.

Талиб — человек от земли. В его жизни не найдешь и двух дней подряд, когда он не побывал бы в поле или на ферме. На республиканскую работу Сосмакова взяли из колхоза, который он возглавлял со дня его образования. В колхозе тем более Талиб не слезал с коня. Колхозников по личным делам принимал в председательском кабинете в пять часов утра с тем, чтобы в шесть уже сидеть в седле.

Став «главным земледельцем республики», Сосмаков пересел, конечно, с коня в автомобиль, но по-прежнему метался по районам и колхозам, а тем, кто упрекал за то, что его «невозможно поймать», коротко отвечал: «Хлеб растет в поле, а не в кабинете».

И Бахов чувствовал себя в кабинете, как необъезженный конь, поставленный в тесное и неудобное стойло. Он пользовался любым предлогом, чтобы не плесневеть в тиши и тени, а мчаться в горы, куда немцы все чаще и чаще забрасывают шпионов, лазутчиков, диверсантов.

Сегодня оба деятеля охотно сопровождают Кулова по республике.

Сосмаков привез Кулова на высокогорные пастбища. Пусть Кулов своими глазами увидит положение дел. Мясо и хлеб — те же снаряды и патроны, без которых воевать невозможно. Поэтому и занят Сосмаков всецело сельским хозяйством. Пусть Кулов поймет, что созданием отрядов самообороны, военным обучением партактива могут заниматься другие люди.

Зулькарней Кулов давно знает Талиба, который с ходу решал любой вопрос и всегда знал, что надо делать. Однако в последнее время его самоуверенность стала вызывать в Кулове если не раздражение, то чувство протеста. Поэтому Кулов старался не обращаться к Сосма-кову без крайней нужды. «Сами с усами»,— думал он иногда о себе, отвергая в душе и мыслях какое-нибудь предложение Сосмакова. Бахов не аргументировал своих советов и соображений. Он говорил просто: «Органы не советуют» или «Мы располагаем материалом» — и этого было достаточно. Всякий раз, когда Бахов приходил к Зулькарнею, они уединялись в так называемую комнату отдыха, что располагалась за кабинетом. Почему-то оба считали, что о секретных делах в рабочем кабинете говорить нельзя.

От всего этого Кулов еще больше сознавал значительность и ответственность своей личности. Шутка ли, еще год назад ходил из аула в аул пешком в стоптанных сандалетах, а теперь разъезжает в черной машине под охраной.

Отец Кулова, не очень старый еще, но уже набравшийся мудрости бахчевник, напутствовал сына на новый пост такими словами:

— Кто самый умный, сынок? Тот, кто советуется с умными людьми.