На третий год войны, в мае, во время ночного обхода я столкнулся с диверсантом. Стрелять нельзя: слишком близко. Схватились на ножах. Он меня заметил раньше и кинулся первый. Порезал мне пальцы на левой руке, пока я вытаскивал свой нож правой. Ударил в шею, в лицо, между глаз: видите, шрам остался. Я его тоже ранил. Он успел бежать, потому что кровь залила мне глаза. Но потом его все же поймали…

За войну в здешних местах расплодилось очень много волков и грифов.

Прежде никогда не было столько грифов. Не успеешь положить приваду для волков — грифы уже тут: смотришь — высоко кружатся в небе, слетаются на добычу. Прошлой осенью я поставил волчий капкан. По попались в него не волки, а три грифа и ворон. Один гриф и ворон потеряли в капкане пальцы и все-таки улетели. Два грифа погибли. Я подобрал от них только остатки: грифов успели растерзать в капкане лисицы. Вот, гляньте, в том углу — крыло: мы им подметаем комнату. В размахе крыльев грифы были огромные — больше двух с половиной метров.

Гриф очень прожорлив. Он может за один раз съесть пуд мяса. Как-то я убил дикого кабана для лаборатории. Выпустил ему кишки и пошел на усадьбу взять кого-нибудь с собой за кабаньей тушей. Вернулся и вижу: с места, где лежал кабан, поднялись в воздух грифы. Они так здорово наелись, что им едва хватило силы разбежаться по земле для взлета. Скелет кабана был почти очищен от мяса.

О зубро-бизонах моту сказать, что они характера смирного. Только после отела они подозрительны и злы. Потом, через два или три месяца, когда они прогоняют телят, опять смирнеют.

Зимой зубро-бизоны толкутся в загоне и никуда не уходят, а ведь знают, что ограда местами завалилась. Они обыкновенно тогда держатся возле усадьбы и сенного сарая. Иногда в зимнее время они подходят к самым домам и заглядывают в окна. Бывает, выйдешь и кормишь их из рук свеклой или еще чем повкуснее. Они любопытные, хотя и пугливые.

Как-то раз мы брали в зубровом сарае сено. Подошел Ермыш и заглянул в сарай, а Лаура, та сунулась в двери и начала подбирать сенную труху. Мы шутя надели ей шапку на рога. Лаура зафыркала и бросилась бежать — только снег за ней крутится столбом. Уже давно шапка с рогов свалилась, а она все мчится, как сумасшедшая.

…Ночью негромкий мяукающий крик сов оглашает спящий черный лес. Ночное небо холодно-синее, и звезды горят ярко. К утру небо светлеет, гаснут одна за другой звезды, и лишь тонкий бледный серп месяца висит в безоблачной высоте. Пробуждаются дневные птицы. Кукушка отсчитывает свое однозвучное «ку-ку». Вслед за ней рассыпает первые певучие трели серый дрозд. Затем свист, щебет и тонкий звон пернатого населения заполняют сбегающие с горной выси леса, освеженные прозрачной прохладой раннего утра, залитые солнцем и ослепительно сверкающие синью и зеленью еще влажной хвои и листвы.

Обратную дорогу на Гузерипль мы снова делаем вдвоем с Иваном Яковлевичем Виляховским. Я еду верхом, на Каштанчике. Иван Яковлевич решил идти пешком.

Сегодня тропа не такая «страшная», как в день нашего выхода на Кишу. Земля немного подсохла, и нет той предательской скользкости, которая при малейшей неосторожности грозила катастрофой.

Впереди нас по тропе тянется волчий след. Он смело проложен по свежим следам недавно проходивших здесь людей и лошадей.

Стремительно мчится с гор Киша. На этот раз ей по пути с нами. Она то в узких теснинах с отвесными стенами бьет кипящими, пенными водопадами, льет жидкое зелено-черное стекло через гигантские отполированные камни, завивает белогривые буруны, то успокаивается в широких низинах, и тогда кажется, что она совсем остановилась, и сквозь ставшую вдруг прозрачной воду на сером мелкозернистом песке плоских отмелей видны отпечатки кабаньих и козьих копыт.

В чаще леса на склоне нависшего над рекой хребта послышался шорох и треск сучьев. На тропу посыпался щебень. С другого берега донесся троекратный сердитый рев дикого козла. И снова слышен только однообразный гул и гром мчащейся далеко под нами воды, и говор, и рокот ее, похожий на спор приглушенных голосов, там, где течение делается более спокойным.

На Терновой поляне высокие густые травы и огромные лопухи примяты и повалены на кабаньих и медвежьих ходах. Такой путаницы звериных троп, лежек и пороев в зарослях Терновой прошлый раз не было.

У последнего спуска, где Киша врывается в Белую, раскинулась обширная и светлая речная терраса, вся в веселой зелени луговой травы. Вокруг толпятся, набегают друг на друга и переплетают ветви, как руки, молодые деревца на месте прежних порубок: тут еще не заповедник.

На тропе, пересекающей изумрудно-зеленый ровный ковер, видны следы лани: первые оленьи следы, которые я встретил за поездку. Правда, летом большинство копытных животных поднимается высоко в горы, к альпийским лугам. Но раньше в эту пору можно было видеть в тех местах, где я побывал теперь, немало следов ланей с телятами. Сейчас этого нет. Война, несомненно, на время серьезно изменила жизнь животных заповедника.

Мой спутник идет пешком легко и быстро. Его синий комбинезон мелькает впереди среди деревьев и скал, каштанчик, время от времени припускает за ним рысью, но не обгоняет: он привык ходить в паре с Буланчиком последним и теперь вместо отсутствующего друга, невидимому, признал «лидером» Ивана Яковлевича. Под конец пути Каштанчик сыграл со мной шутку. Он на ходу повернул ко мне голову и искоса посмотрел одним глазом. Я не причал этому значения, как вдруг Каштанчик опустился на колени и лег среди дороги, заставив меня слезть с седла. Безусловно, он видел, как это проделал Буланчик с Иваном Яковлевичем, и решил повторить урок.

Уже вечером мы приближаемся к Гузериплю. Впереди высятся уходящие в небо горбы и конусы поросших лесами могучих гор. Синие и коричнево-черные тени наполняют полукружия цирков Джемарука. Вершины гор — в серебре снегов.

В наплывающей темноте ночи в лесах перекликаются совы. Завыванье и хохот неясытей слышится со всех сторон.

Высоко над хребтами высыпали частые лучистые звезды.

Сотрясаются шаткие доски моста через Белую, и мы уже на поляне Гузерипль. Путешествие на Кишу окончилось.

Еще в первый день приезда на Гузерипль я встретил человека в синей гимнастерке и бриджах. Две голубые звездочки В петлицах гимнастерки свидетельствовали, что это работник заповедника. Худощавый, с бритым подвижным лицом, прорезанным двумя складками вдоль щек, он был невысок, даже мал ростом. Как многие невысокие люди держался он чрезвычайно подтянуто, грудь вперед, и казался выше своего настоящего роста. На боку у него висел кривой кинжал (здесь почти все работники охраны носят такие кинжалы), и эта деталь как-то еще более подчеркивала его военную подобранность и стройность перехваченной офицерским поясом талии.

— Архангельский, начальник охраны Кавказского заповедника, — назвал он себя, четким движением взбросив ладонь к козырьку фуражки.

Константин Григорьевич Архангельский — один из энтузиастов восстановления зубра в Кавказском заповеднике. Хотя Архангельский и не научный работник, он оказал большую помощь в этом деле. В годы Отечественной войны он руководил охраной заповедника и был командиром группы содействия истребительного отряда.

Сидя в рабочей комнате Константина Григорьевича за картой заповедника, мы беседуем с ним о событиях Отечественной войны, связанных с заповедной территорией, и об истории появления здесь зубро-бизонов.

Речь Архангельского по-военному отчетлива:

— Заповедник задолго до войны вел большую подготовительную научную работу по восстановлению зубра. Его сотрудниками были написаны целые исследования по биологии кавказского зубра, прекрасно изучены условия его существования. Было твердо решено, что исчезнувший уже вид можно восстановить путем выведения чистой зубровой породы из гибридов зубра и бизона. Мы наметили подходящие поляны, подобрали людей. Дело было за самими зубро-бизонами. Их нам давала Аскания-Нова.