— Вот и про кавказского медведя некоторые научные работники думают, что он питается только травой да козявками, — прерывает его Бессонный, — а я видел, как медведь забрался в логово свиньи, передушил всех поросят: их было пять. Свинья бегает кругом, как сумасшедшая, визжит, ничего не может сделать… А медведь орудует.

Мы вышли утром по направлению к пастбищу Абаго. Тропа поднимается круто. Над темной зеленью пихт белеет шапка Пшекиша. Кругом расстилается пороша сверкающих снегов. На снегу просыпаны иглы пихтовой хвои, крылатые плоды горного клена и какие-то семена, похожие на живые существа, — мохнатые и словно окрашенные кровью. Снежные поляны испятнаны десятками следов. Вот перешла через тропу рысь. Должно быть, это было вчера, так как рысий след слегка расплылся под действием солнечных лучей. Вот между пихтами протянулись продолговатые когтистые следы куницы желтодушки, а здесь пробежали при косули. И снова следы другой куницы. Рядом виден глубокий след двух оленей. Еще дальше — очень свежие отпечатки рысьих лап, следы пяти косуль и пяти диких свиней.

Высоко в опушенных инеем деревьях пищат и свистят на разные голоса красногрудые снегири, дубоносы, черноголовые синицы, зяблики. Злобно, по-кошачьему, шипит потревоженная сойка.

В одном месте Бессонный останавливается под невысоким буком. На обломанном сучке дерева, как будто грозя пустыми глазницами, желтеет кабаний череп. Бессонный наклоняется и, подняв с земли два выпавших клыка, передает их мне. Во время своих бесконечных скитаний по лесам заповедника Григорий Иванович подобрал и развесил на деревьях «до случая» немало зубровых, медвежьих, кабаньих и оленьих черепов, и такие «кладовые» у него повсюду.

Григорий Иванович показывает мне неподалеку большую дуплистую пихту. В обросшем лишайниками и мхом стволе пихты два отверстия: одно — естественное, сравнительно небольшое — на уровне груди человека; другое — широкое, квадратное — прорублено топором почти у самой земли. Во время гражданской войны здесь прятал оружие отряд партизан. Через верхнее отверстие в дупло спускали винтовки и патроны, но потом их нельзя было вытащить, И пришлось прорубать отверстие внизу ствола.

Мы пересекли туристскую тропу и поднимаемся по южному склону пастбища Абаго на высоте тысячи пятисот метров. В верховьях Тишковой балки перед нами открывается «выгрев» — залитая горячим солнечным светом большая поляна. Выгрев сплошь покрыт высокой сухой травой. Это сено на корню, которым питаются зимой копытные животные. Среди травянистой поросли вкраплены темнозелеными островками рододендроны и падуб. Во многих местах поляна изрыта дикими свиньями: в траве чернеют недавние покопы и лежки. Выгрев сползает гигантским суживающимся книзу языком до самого дна балки. Окруженный снеговыми сугробами, он кажется еще солнечнее и зеленее. В таких местах зимой держатся серны, туры, олени, спасаясь от снегопада, пронзительных горных ветров и бескормицы.

По другую сторону балки виден заваленный снеговыми надувами крутой северо-западный склон пастбища Абаго. Здесь, в захолоди, снега гораздо больше. Полупрозрачные тени скользят по склону. Выше, на полянах, между купами старых буков и пихт, в беспорядке разбросаны упавшие стволы и торчат невысокие, похожие на веники, кусты клена и горной ивы. Еще выше над хребтом поднялись белые и ярко-бирюзовые вершины Тыбги и Атамажи. В мутной голубизне неба неподвижно висят опаловые облачка.

На почти отвесные осыпи противоположного склона вышло из пихтарника стадо серн — семь взрослых и два теленка. Медленно пересекая поляну, они паслись на ходу. По временам они приостанавливались, делали три-четыре коротких скачка и вновь осторожно, тихо продвигались дальше. Затем они разделились: четыре ушли вниз, в кусты, а пять, дойдя до середины поляны, вдруг, словно испуганные каким-то зверем, стремительными прыжками поднялись в гору и скрылись в густом пихтовом лесу.

Вскоре одна серна, из тех, что спустились вниз, вышла на поляну, пересекла ее и залегла за большой пихтой.

Прошло минут пятнадцать-двадцать, и там, где скрылись пять серн, снова появились на виду, как будто выросли из-под земли, две. Они застыли между редкими деревьями на опушке, высоко подняв головы и прислушиваясь. Потом осторожно, неторопливо направились к серне, залегшей за пихтой. Еще минута — и из лесу поодиночке начали выходить остальные.

Одни прерывистыми скачками поднимались к пихтам, останавливаясь время от времени, чтобы сорвать сухую траву, другие медленно передвигались по поляне, низко опустив головы к земле. Телята грызли кору и побеги на молодых деревьях.

Несколько серн легли в кустах. Перед тем как лечь, они ударяли два-три раза копытами передних ног по снегу, словно расчищая место для лежки.

Отчетливо были видны их загнутые назад небольшие черные рожки, поросшие зимней коричнево-рыжей шерстью, широкогрудые, короткие и сильные тела, крепкие ноги. Когда та или другая серна поворачивалась к нам спиной, в глаза бросалось «зеркало» — белое пятно на задней стороне бедер, полумесяцем окружающее куцый хвост.

Прошло около часа, и все серны, одна за другой, скрылись в пихтах. Больше они уже не появлялись: очевидно, ушли на дневную лежку.

С выгрева мы повернули направо, к Малчепе. Солнце греет все сильнее. С пихт тяжело падают на землю комья мокрого снега. Насыщенный влагой, ноздреватый снег на тропе очень затрудняет ходьбу. Он набивается между каблуком и подошвой, спрессовывается в кусок льда и делает неверным и даже опасным каждый шаг. Нога соскальзывает с оттаявшей травы и сырых корней. Приходится внимательно выискивать место, куда поставить ногу; чуть заметная ямка, выбитая в камнях копытами серны или кабана, кажется спасеньем. Вдобавок ко всему, тропа во многих местах перегорожена упавшими стволами буков и пихт. Бессонный, с помощью которого я перебираюсь через валежины, утешая меня, называет эту чертову крутизну «маленьким склоном».

Вообще Бессонный великолепно выбирает дорогу. Если бы не хитрые и на первый взгляд непонятные зигзаги, которые мы с Пономаренко проделываем вслед за ним, я в своих тяжелых охотничьих сапогах так и не выбрался бы отсюда.

Бессонный ходит, как медведь. Чуть сгорбившись под рюкзаком и винтовкой, он ступает неторопливо, как будто даже тяжело, а на самом деле — легко и быстро. В рыжих суконных гамашах и разбухших от влаги сыромятных поршнях ноги его кажутся мохнатыми, как медвежьи лапы. Бессонный — в своей неизменной буденовке и коричневой куртке, поверх которой надет синий ватник с обгоревшей правой полой: след ночевки в балагане у костра.

Пономаренко обут и одет почти так же, но на голове его — огромный треух из шкуры дикой козы. За спиной — рюкзак, за поясом-патронташем заткнут топор. Винтовки у Пономаренко нет. Стянутая патронташем талия его стройна и гибка, как у горца. В походке Пономаренко — большая легкость и какое-то своеобразное изящество.

Мы поднимаемся правым берегом реки Малчепы, по течению. В глубине ущелья слышен нарастающий гул стремительной воды. Тропа поворачивает мимо блестящих, похожих на уголь, осыпей шиферного сланца. Из аспидно-темной отвесной стены сочится тонкая струйка, стекая в неглубокую впадину в камнях. Снег вокруг впадины истоптан сернами до того, что превращен в лед. Сверху и снизу склона к впадине ведут многочисленные следы серн. Это их излюбленный солонец. Я пробую воду: она очень солона и по запаху напоминает нарзан. Приторно-соленый привкус долго потом чувствуется во рту.

Начинается спуск. В сотне метров от сернового солонца видна кабанья лежка — чернеющая среди снега большая овальная выемка в земле, оглаженная рылом и телом кабана. Неподалеку мы наткнулись на следы только что пробежавшего гурта диких свиней в десять голов и другого гурта — голов в двадцать. Свиньи, повидимому, были вспугнуты нами и мчались изо всех сил. По пути их бегства снег распахан широкими и глубокими грязночерными бороздами. Всюду вдоль кабаньей тропы и по сторонам от нее, под буками, темнеют в снегу полулунья вскопанной земли и валки смешанных со снегом намокших листьев.