Впервые в своей взрослой жизни рядом с этим человеком она ощутила такой покой на душе, словно вернулась домой после долгих скитаний по голой пустыне. И она не станет омрачать великолепие этих мгновений своими никчемными слезами. Если она была достаточно взрослой, чтобы спровоцировать эту ситуацию, ей нужно самостоятельно с ней справляться. Ей нужно научиться быть самой собой.

Лежа в постели, в которой, как он был уверен, никогда не бывал принц Чарльз, поскольку у него с Дианой были раздельные спальни, и сжимая в объятиях Диану, спавшую безмятежным сном усталого человека, Джеймс подумал, что с ним никогда еще такого не было. Он изучал ее, такую милую и беззащитную во сне; она уткнулась в него лицом, и он испытывал прилив теплоты и нежности. Он чувствовал на груди ее дыхание и был захвачен красотой и покоем этой минуты.

Разглядывая в сумраке обстановку спальни, он поразился ее детскому антуражу, словно Диана так и не повзрослела, так и не смогла забыть романтических грез детства. И внушительный вид широкой двуспальной кровати не мог рассеять этого впечатления, ведь тут же рядом располагался диванчик, на котором она аккуратно в ряд рассадила всех своих пушистых игрушечных зверей — друзей ее детских лет, с которыми она ложилась в постель, когда жила в Парк-Хаусе, которые утешали ее и охраняли, и от их уютного покровительства она не хотела, не готова была отказаться.

Впоследствии Джеймс любил дразнить ее, раскидывая зверюшек по всей комнате. Но тогда она была уже морально готова к тому, что ее любимцы летят по комнате, падая на толстый ковер или ударяясь о стены, увешанные прекрасными картинами.

Слишком возбужденный, чтобы уснуть, он лежал, упиваясь каждым волшебным мгновением их свидания. Его восхищало, что все произошло так естественно. В это было трудно поверить, но ему казалось, что его душа, расколотая надвое, наконец-то нашла свою половину и воссоединилась с ней. Раньше в подобной ситуации он всегда ощущал потребность удалиться, остаться одному, и сознание, что он вынужден оставаться, чтобы никого не обидеть, удушающе действовало на него.

Но сейчас все было по-другому. Он был волен уйти, но не мог, не хотел этого делать. Теперь это представлялось ему так, словно он должен оторвать часть самого себя, зная, как долго и горько придется переживать потерю.

Бой часов донесшийся снаружи, навел его на мысль о неумолимом времени, и, когда пробило два часа ночи, он решил, что ему пора уходить. Как бы он хотел расслабиться и уснуть, обнимая ее, но не мог себе этого позволить, чтобы не обнаружить своего присутствия утром. Он осторожно высвободился из тесного сплетения рук Дианы и пошел одеваться в ванную комнату. Он огляделся: повсюду по краям роскошной ванны и раковины были расставлены фотографии ее мальчиков, Уильяма и Гарри. Ванная комната была просторная и светлая, наполненная сиянием зеркальных стен и ароматом дорогого мыла.

Он мгновенно уловил, чего здесь явно не хватает: среди счастливых, веселых семейных фотографий в этом святилище не было ни одной фотографии ее мужа.

Он тихо вернулся в комнату и сел на край кровати, нежной лаской и поцелуями стараясь разбудить ее, чтобы попрощаться.

Она проснулась и сказала, что ей невыносимо думать о его уходе, что она не представляет себя здесь, в этой кровати, одной после его ухода, что теперь, когда она ощутила его тепло, ей тут будет холодно и одиноко. Она прижалась к нему, не желая отпускать, а он признался, каких титанических усилий стоит ему покинуть ее, как неимоверно трудно совершить этот шаг и едва ли когда-нибудь это будет иначе. Но ради них обоих ему нужно быть сильным и благоразумным.

Он сказал, что они должны быть благодарны судьбе за то, что она свела их вместе таким волшебным образом, и пообещал вечно хранить в сердце этот вечер. Что бы ни произошло с ним в будущем, никто не отнимет у него этих воспоминаний. Он говорил, что они сошлись так легко и естественно, словно были созданы друг для друга, и он просто обязан сделать ее счастливой.

Диана так боялась быть брошенной, что нуждалась в подтверждении, в новых доказательствах его чувств. И зная это, он старался рассеять ее сомнения словами любви и восхищения. Он говорил ей, как она прекрасна. Знает ли она сама, как она очаровательна? Он говорил, что она заставила его сердце петь.

А она снова и снова спрашивала, находит ли он ее достаточно привлекательной, волнует ли она его как женщина. Перед неизбежным расставанием вновь ожили ее обычные страхи. Он взял ее за руку и размеренно и спокойно произнес: «Не к чему волноваться и терзаться, Диана. Ты удивительная, восхитительная женщина, и я очарован тобой. Я люблю тебя».

И он ушел.

Он сбежал по лестнице вниз и вышел наружу. Свежий ночной воздух не мог остудить внутреннего огня. Он летел как на крыльях, он витал в облаках, не замечая окружающего.

По счастью, он привык ничем не выдавать своих эмоций, и полицейский, вежливо кивнувший ему на выходе, даже не догадывался, какая безграничная радость бурлила в нем, и принял его за обычного гостя, возвращающегося с затянувшегося ужина.

Джеймс не заметил, как вернулся в свою квартиру в Саут-Кенсингтоне, припарковал машину и лег в постель. Он был полон воспоминаний, его разум, потрясенный случившимся, пытался оживить каждую минуту той встречи. Он полюбил такую женщину! И она, хотя бы отчасти, ответила ему взаимностью! Он лежал в своей постели, не чувствуя прохлады простыней, поскольку его тело еще хранило ее тепло, хранило отпечаток ее тела в его долгих, тесных объятиях.

Казалось, сон никогда не придет. Да ему и не хотелось спать — ему хотелось как можно дольше переживать события минувшего вечера. С другой стороны, по телу разливалась приятная усталость, обычно сопровождающая счастливый исход после долгого напряжения. Он не ошибся в силе взаимного влечения, которое ощутил на том судьбоносном балу, чему получил яркое подтверждение.

В последние несколько лет его стали мучить сомнения и страх, что ему никогда уже не доведется встретить женщину, достойную его любви. Способен ли он вообще на глубокое чувство? Он жаждал страсти и испытывал влечение, но сможет ли он по-настоящему любить и поклоняться женщине?

Он был всегда так уверен в себе, так несгибаемо тверд, так недосягаем, что попытки эмоциональной близости оканчивались обычно слезами. Но, как и Диана, он стал испытывать чувство неполноты существования, приступы одиночества и задавал себе самому вопрос, есть ли в жизни еще что-нибудь, не проходит ли настоящая жизнь стороной. И теперь он сам ответил на свой вопрос.

Ни Джеймса, ни Диану не мучили уколы совести или сожаления. То, что они совершили, было справедливо и чисто, было единственным, что вносило определенность в этот путаный, зыбкий мир.

На следующее утро, потягиваясь в постели, Диана вспоминала события вчерашнего вечера, вновь и вновь прокручивая в памяти особенно волнующие моменты, словно переживала их наяву. Впервые за много лет сегодня она ощутила, как к ней стали возвращаться силы, будто вновь вспыхнул в душе огонек надежды. Она знала, что, решившись допустить Джеймса в свою жизнь и открыв ему всю правду о себе, она начала долгий-долгий путь назад, к себе, удаляясь от своего мужа и его семьи.

И ей не в чем винить себя. Ведь это не с нее началось, не она отвергла супружеские обязанности. И когда Диана пожаловалась на невыносимую боль, на то, что измена ее пугает, кто ее утешил? Кто из всей его семьи хоть раз проявил к ней сочувствие?

Ей могла бы помочь королева, глава этого мощного клана, — она хотя бы могла попытаться понять Диану. Но нельзя забывать, что ее свекровь была представительницей совсем иного мира, мира, в котором за священными символами нельзя разглядеть правды. Это мир затхлого, душного, бессмысленного существования: глаза не видят, уши не слышат.

Здесь ходят неслышно, на цыпочках, стараясь не оставлять следов. Это жизнь, построенная на лицемерных строгих обычаях общества, где мужчине присвоено право «делать что ему вздумается и как ему вздумается». Хуже того, именно этого от них ожидают. А женщина должна всегда с готовностью подставлять вторую щеку, и, если она достаточно умна и подготовлена для такой жизни, весело смеяться над грешками своего супруга, над его вполне естественными, милыми шалостями, и делать вид, что ничего не произошло.