«Вас не зову, не маню, не соблазняю, но думаю твердо, что быть здесь — это ваш долг».

Может быть, Толстой потому и напечатал это письмо, что сам знал и чувствовал: быть в России — его долг.

Однако еще до приезда Толстого и до приезда всех остальных прибыл в Москву, как на разведку, член редакционной коллегии «Накануне» П. А. Садыкер.

Более других взволновался этим происшествием наш С. Н. Калменс. Для литераторов прибытие неведомого им П. А. Садыкера не представляло решительно никакого интереса, хотя его имя и значилось под заголовком «Накануне» в списке членов редакционной коллегии. Но Садыкер в берлинской редакции играл примерно ту же роль, что Калменс в

московской. Разве только что в больших масштабах. Литературные дела в нашей редакции его нисколько не занимали. Впрочем, я не уверен, что занимали его и хозяйственные. Его прислали в Москву поглядеть, как здесь люди живут, не очень ли страшно перебираться сюда из уже насиженных местечек в Берлине. А главное, верно ли, что в магазинах полно продуктов! Магазины-то ведь были тогда частновладельческие — нэп распоясался вовсю, и «Правда» печатала стихи Демьяна Бедного: «Эп-эп — про нэп».

Садыкер своей внешностью как нельзя более подходил к нэповской обстановке. Его можно было принять за владельца только что открытого магазина тканей иностранного производства, а то даже за респектабельного в стоячем крахмальном

с воротничке почтенного ювелира. До революции так выглядели директора провинциальных банков или адвокаты в губернских городах. Он оказался общителен, очень любезен. Но в наибольшее оживление и умиление, скажу больше — в совершенный восторг его приводило обилие черной икры в магазинах. И вот началась покупка черной икры для всей берлинской редакции «Накануне». Был куплен добрый десяток банок. Конторщица московской редакции и курьер, даже кассирша то и дело бегали на Тверскую в магазин Елисеева (нынешний гастроном № 1) и тащили оттуда пачки икры. Тут же на столах в нашей редакции икра из бумаги перекладывалась в банки, и Садыкер прикидывал, какую банку для кого из берлинцев предназначить. Некоторые банки предназначались на двух и на трех лиц, а иные для одного — в зависимости от положения человека в «сменовеховской» эмигрантской среде.

Целый день длилось наполнение банок черной икрой для берлинцев. Видимо, у Садыкера, как представителя «Накануне», была какая-то загадочная возможность провезти за границу эту массу черной икры без пошлины. Выполнив свою миссию, представитель берлинской редакции с чемоданами, полными банками черной икры, вылетел на самолете «Деру-люфт» в Берлин.

^k Больше мы его никогда и не видели. Садыкер так и не возвратился из эмиграции.

А через некоторое время в Москву приехал долгожданный Алексей Николаевич Толстой.

Он прибыл поездом. Я не ходил на вокзал встречать Толстого. В свои 22 года постеснялся присоединиться к большой группе встречавших его известных писателей.

Каково же было мое удивление, когда на следующий день хмне сообщили, что на вокзале, пожав руки всем встречавшим его, Алексей Николаевич спросил:

— А где же Миндлин?

Позднее Кирдецов объяснил, что Алексей Николаевич отлично знал меня. Ведь не реже двух раз в неделю на протяжении двух с лишним лет он получал от меня пакеты с московскими материалами. Всякий раз, приходя в берлинскую редакцию «Накануне», Толстой первым делом спрашивал — нет ли пакета от Миндлина? Он так привык считать меня своим человеком в «Накануне», что отсутствие мое на вокзале удивило его.

Через день я познакомился с ним в нашей редакции.

Он вошел так, словно все окружавшие его расстались с ним только вчера. С места в карьер он послал к черту Шварцвальд и стал говорить, что ни в какие Шварцвальды он не поедет — отдыхать надо здесь, под Москвой! На свете нет ничего лучше милого Подмосковья. Там, в Берлине, у него с женой было решено провести лето в Шварцвальде. Но к черту Шварцвальд! Он сегодня же напишет жене, что отдыхать будет здесь — снимет дачу и купит шесть ведер, чтоб воду таскать. Пожалуй, шести ведер хватит для дачи? А каким борщом угощала вчера его бабушка! Боже мой, что за борщ! Он уже написал жене в Берлин об этом борще. Ни в каком Шварцвальде не найдешь подобного. Да, московские бабушки еще умеют варить борщи!

Кто был тогда с нами? Катаев,— Толстой вообще не отпускал Катаева от себя, — Михаил Булгаков, Левидов и я.

Толстой вспомнил, что Книгоиздательство писателей в Берлине дало ему денег с просьбой купить рассказы московских писателей для сборника в десять листов.

Он вдруг посмотрел на Катаева:

— Зачем это я буду возиться и покупать рассказы для сборника у разных писателей? Катаев, быстро соберите свои рассказы. Я покупаю у вас книгу. Десять листов. У вас нет еще своей книги? У вас будет книга, а у меня не будет забот.

Катаев ответил, что на книгу в десять листов у него не наберется рассказов. Просто еще не написаны. Он еще не успел написать десяти листов.

— Глупости, как это, чтобы у писателя не набралось десяти листов.

— Восемь,—сказал Катаев,—Восемь я еще наберу, Алексей Николаевич.

— Восемь — ото не книга. Десять листов уже книга. Глу-цоети. Наберете и десять листов. Вот вам деньги. Смотрите же, десять листов.

Толстой избавился от навязанных ему денег в Берлине, а Катаев продал свою первую книгу.

Недель через шесть я встретил его на Тверской сияющего:

— Миндлин! Смотрите! — Он вытащил из-за пазухи берлинское издание книги.—Первая книга! Теперь будет и вторая, и третья. Самое главное — выпустить первую!

— «Сэр Генри и черт»,— прочитал я на обложке книги.— Катаев, вы помните ваше «Режусь на О’Генри» и нашу ссору?

— Ни на какого О’Генри я больше не режусь. То было в молодости! — улыбнулся Катаев.

«Молодость», воспоминание о которой вызвало у него улыбку, пронеслась не так уж давно — месяца три или четыре назад.

В этой столь недалекой тогда нашей молодости произошла моя единственная, и примерно пятиминутная ссора с Катаевым.

В ту пору мы часто бывали в общих компаниях. Выйдя из «Накануне» или из другой какой-либо редакции, скопом шли по Тверской. В этих компаниях бывали Катаев, Булгаков, Стонов, Гехт, Слезкин, я.

Говорили о литературе. Все увлекались тогда О’Генри — Катаев едва ли не больше других. Всех восторгало построение сюжета в рассказах ОТенри — неожиданный поворот в самом конце, чуть ли не в последней строке.

Катаев признался, что изучает технику рассказа ОТенри.

— Режусь на ОТенри, ребята!

Не помню, о чем еще говорили. Но вскоре я написал статью для «Накануне». И вспомнил ОТенри. Писал, что ОТенри велик не только как изумительный мастер сюжета. ОТенри — мыслящий глубокий художник. Острый сюжет служит ему для выражения мысли и вовсе не самоцель. Я писал, что молодые наши писатели увлечены мастерством сюжета ОТенри, но они забывают, что ОТенри художник-мыслитель и ему есть что сказать людям и о чем заставить людей подумать.

Фамилии Катаева я не назвал, но упомянул, что один из таких молодых недавно кричал в обществе других молодых: «Режусь на ОТенри!»

В день появления в Москве номера «Накануне» с моей статьей Катаев пришел в редакцию очень сердитый.

Он сказал, что я не имел права приводить в своей статье

его слова, сказанные на улице. И что вообще это черт зыает что! И что он со мной разговаривать не желает...

— Да ведь я не назвал вашу фамилию, Катаев!

Еще минут пять Катаев шумел, возмущался, негодовал и вдруг как бы с разбега остановился, заулыбался, махнул рукой:

— Положим, какая в этом беда? Ладно, беды никакой в этом нет.

Молниеносная ссора закончилась примирением.

Вот об этой молниеносной ссоре из-за ОТенри мы вспоминали тогда на Тверской, когда Катаев, счастливый, нес за пазухой только что присланную ему его первую книгу «Сэр Генри и черт».

Алексей Толстой был крестным первой книги Катаева.

Из всех московских «накануневцев» Катаев более, чем кто-либо другой, сблизился с Алексеем Толстым.