жизни умирающих дворянских усадеб. А главное, помнил — и тем особенно распалялось юношеское мое любопытство к нему, — что на писательство его благословили Чехов и Короленко и что Всероссийский союз писателей только что избрал его своим председателем.
Возможно, от Зайцева не укрылось, что молодой спутник Марины Цветаевой рассматривает его с таким интересом. Но понял ли он в тот вечер, как быстро разочаровался в нем этот спутник Цветаевой?
Не помню сейчас, что говорил тогда Борис Константинович Зайцев, — ничего, кроме того, что пьеса его имеет большой успех, не осталось в памяти от его речей. Но помню, что на меня, человека вдвое моложе его, он произвел впечатление чертовски довольного собой мужчины с бородкой под Чехова.
Когда, отсидев, мы попрощались и вышли на Сивцев Вражек, Цветаева, закуривая, спросила, как мне понравился Зайцев. Я сказал, что, по-моему, он нравится самому себе и слишком играет под Чехова.
Она кивнула, соглашаясь со мной. Должно быть, и раньше думала так.
А несколько месяцев спустя на собрании «Литературного ^ звена» руководитель его профессор Василий Львович Львов* Рогачевский в «Доме Герцена» на Тверском бульваре произнес прочувственные слова по тому поводу, что «сегодня в Италию уезжает писатель Борис Константинович Зайцев»,— вИта-? i лию, которая, мол, так близка его сердцу.
Зайцев уехал и за рубежом стал председателем союза рус* ских писателей-эмигрантов.
В наших повседневных нарядах появлялись мы с Мариной Цветаевой и в салоне Волконского в Шереметьевском переулке.
Как-то Сергей Михайлович пригласил Марину Ивановну и меня во Всероссийское театральное общество. Помещалось тогда ВТО на Большой Никитской. Здесь он читал главы из неизданной своей книги воспоминаний.
Собрались не только выдающиеся деятели искусства, но и кое-кто из представителей старой аристократии — петербургских и московских друзей Волконского. '
Наряды мужчин и женщин были так респектабельны, что Цветаева не решилась войти в общий зал, а тем более ввести в этот зал меня в моей синей блузе и чулках поверх брюк.
Мы слушали Волконского из соседней комнаты, у открытых дверей среди нескольких столь же непритязательно одетых.
Сергей Михайлович Волконский читал при свечах в полуосвещенной зале-гостиной.
, Его считали знатоком русской речи, одним из ее хранителей. В 1960 году в книге «Путь слова» Леонид Боровой привел интересный факт, подтверждающий признание Волконского как хранителя чистоты русской речи за рубежом. Убежденные, что вместе с ними уходит в небытие «золотая русская речь», эмигранты записали на пленку для сохранения в веках «обыкновенный разговор» князя С. М. Волконского, как последний образец этой чистой «золотой русской речи».
С Волконским мне приходилось беседовать много раз. Десятки раз я бывал слушателем его «золотой русской речи». Эта речь всегда производила впечатление чересчур правильной, чтобы называться подлинно русской, в том смысле, в каком подлинно русской и действительно «золотой» была повседневная речь Марины Цветаевой. Волконский говорил так, как чересчур правильно, «стерильно» говорят иностранцы, очень хорошо изучившие все писаные законы русской речи. Волконский никогда не допускал в своей речи той животворной языковой свободы, которая только и делает речь живой, а живую русскую речь действительно золотой.
Вот этим «осторожным», чистым, как стерилизованная вода, и, как она, лишенным живой жизни языком были написаны и его очень любопытные воспоминания.
В каком-то: месте воспоминаний Сергей Михайлович помянул добрым словом отца Марины — профессора Ивана Владимировича Цветаева.
Вынув изо рта папиросу, Цветаева прошептала:
. Милый Сергей Михайлович! Молодец. — Она была благодарна ему. В те дни барельеф ее отца еще не был вделан в стену у входа в музей, как ныне.
- : Самой интересной главой в воспоминаниях Сергея Волконского была глава «Фижмы». Еще до чтения в ВТО Волконский как-то пришел к Цветаевой и в петухивной комнате читал эту главу Марине Ивановне, Але и мне. Семилетняя Аля слушала Дон-Кихота в коротких штанишках с тем же вниманием, что и взрослые люди. Только когда Волконский кончил, она спросила у матери: «Что такое фижмы, Марина?» Аля называла свою мать по имени.
•‘•^.-Марина •. -Ивановна объяснила, что больше ста лет назад Женщины носили юбки с фижмами — с особым каркасом по бокам, .......
;*Фижмы»: ^ рассказ о том? как и почему князь С. М. Волконский перестал быть директором императорских театров. Все произошло из-за известной балерины Кшесинской, бывшей любовницы Николая II. В каком-то балете, где ей полагалось танцевать в фижмах, Кшесинская вышла на сцену без фижм. На другой день, разгневанный нарушением правил, Волконский закатил «солистке его величества» выговор. Приказ директора императорских театров с выговором Кшесинской был вывешен за кулисами Мариинского театра. Ни к чему подобному Кшесинская не привыкла. Она тотчас поехала во дворец жаловаться на Волконского. Волконский был немедленно вызван к царю. По воспоминаниям Сергея Михайловича, царь принял его рассерженным. Он стоял вполоборота к Волконскому и, глядя не на него, а в окно, высказал ему свое недовольство. Царь предложил Волконскому отменить выговор. Ослушаться Николая II Волконский не мог. Приказ с выговором Кшесинской был отменен, но Волконский тут же подал в отставку...
После чтения в ВТО Сергей Михайлович пригласил Марину Ивановну и меня к себе.
Волконские занимали громадную квартиру в Шереметьевском переулке.
«Семья» Волконского — нечто довольно условное. Его брак с Еленой Николаевной Арнольд д’Арко знакомые называли «браком-дружбой».
Елена Николаевна была на редкость эффектной и эксцентричной рыжеволосой особой лет, вероятно, тридцати пяти. Где-то и при каких-то драматических обстоятельствах она спасла Сергея Михайловича, вызволила его из беды. Кто был ее первый муж и отец ее шестнадцатилетнего сына — Арнольд д’Арко, я не знаю. В нору моего с ней знакомства она и ее сын уже назывались Волконскими.
Она хорошо знала живопись, музыку, литературу, свободно говорила и писала на нескольких языках, в том числе и на латинском, и даже переводила на латинский язык стихи Валерия Брюсова. Читала она нам свои латинские стихи постоянно.
Она не присутствовала в ВТО на чтении воспоминаний Сергея Михайловича. Но когда после чтения мы пришли к Волконским и навестили болящую в ее спальне, она встретила нас, стоя на кровати, в легком халатике, с распущенными длинными волосами и, едва поздоровавшись, стала читать сочиненные в этот день стихи на латинском языке. Это были современные стихи о России!.. Ее сын стоял в дверях и не дыша почтительно слушал мать. Странная это была семья! Но люди бывали здесь интересные: крупнейшие музыканты, режиссеры, художники. И когда из Петрограда приезжали знаменитые петроградцы (их по старинке называли здесь петербуржцами) — они неизменно приходили сюда навестить своего старого и когда-то знатного петербуржца Волконского.
Теплее всего в этой большой и холодной квартире было в кухне. Гостей, по крайней мере своих, Волконский принимал на кухне. Мы с Цветаевой бывали в этом доме не столько гостями «мадам», сколько его гостями. Поэтому чаще всего сиживали, попивая чай, за обширным кухонным столом. Вот здесь он и показал нам однажды альбом своей бабки Зинаиды Волконской. Это был очень большой альбом —его можно было держать только двумя руками. В нем — множество картинок из французских журналов и очень много французских стихов. Некоторые листы из альбома были старательно вырезаны. Волконский объяснил, что с альбомом он не захотел расставаться, а листы со стихами Пушкина, лично записанные поэтом, вырезал и отдал в архив.
Из известных тогда в Москве людей особенно часто бывал у Волконских пианист Игумнов. Помню его исполнение бетхо-венской «Аппассионаты» в очень большой и очень холодной гостиной. Сергей Михайлович в своих обмотках и серо-зеленой курточке слушал, потрясывая козлиной бородкой. Мадам зябко куталась в розовую шерстяную накидку. Гость из Петрограда граф Зубов, в черном бархатном пиджачке, стоял, опершись о спинку дивана. Зубов был искусствовед и еще до революции основал нечто вроде института искусств. Недоумевая, шептались о нем: граф-большевик?!