А утром, накануне, произошло вот что. Дядя Хаим позвонил Алисе Дембовски домой на Голдсмит-авеню, в тот самый полуподвал, где она жила со своим папашей мусорщиком, и пригласил ее на встречу в парк Викуехик к пруду. Он сказал, что это срочно, что речь пойдет о здоровье Гарольда, а по телефону нельзя, потому что может услышать мисс Портной, она еще не в курсе, и это ее убьет. У пруда он посадил худенькую блондиночку на переднее сиденье, закрыл все окна в машине и шепотом сообщил, что у его сына злокачественная болезнь крови, о которой ему, конечно, не говорят. Кровь злокачественная! Так что, думай сама. А кроме того, врач запретил ему жениться, совсем запретил — ни сейчас, ни потом. Сколько бедному Гарольду осталось жить — неизвестно, тут уж ничего не поделаешь, и мистер Портной теперь озабочен только судьбой Алисы: зачем страдать невинной девушке, когда у нее вся жизнь впереди? И тут дядя Хаим вынул конверт с пятью двадцатидолларовыми бумажками: вот, может быть, это поможет ей утешиться в горе и устроить свою судьбу? Бедная, испуганная Алиса молча взяла конверт, что только подтвердило общую (кроме нас с Гошей) уверенность, что хитрая полька все затеяла, чтобы заграбастать все Хаимовы денежки, а Гоше испортить жизнь.

Когда Гоша погиб на войне, они успокаивали родителей:

— Слава Богу, что эта шикса не стала вашей невесткой, не хватало вам еще внуков гоев!

Вот так закончилась эта история.

— Если ты такой важный, что не можешь на четверть часа зайти в синагогу, а больше-то никто и не просит, то можно хотя бы в праздник — раз в год, из элементарного уважения, одеться по-человечески и не позорить родителей?

— Виноват, но это не мой праздник, — бурчу я, по обыкновению, стоя к отцу спиной. — Ваш праздник — вы и празднуйте. Без меня.

— Как, как? А ну-ка, повернитесь, сэр, а ну-ка, объясните мне, что это значит?

— Неверующие мы, — терпеливо объясняю я, вежливо повернувшись к нему на полградуса.

— Не верующие во что?

— Да ни во что.

— Как это? Ты, наверное, думаешь, что ты какой-то особенный? Ну-ка, повернись ко мне. Значит, ты лучше всех, да?

— Нет, я просто в Бога не верю.

— Знаешь, сними скорей эти грубые штаны и надень хорошие брюки.

— Это не штаны, это «ливайсы».

— Понимаешь, Алекс, сегодня Рош-Хашана[18], а ты в какой-то рабочей одежде. Пойди надень чистую рубашку, галстук, пиджак и брюки, как нормальный человек. И туфли, сэр, приличные туфли.

— У меня чистая рубаха…

— Слушай, не выпендривайся. Тебе всего четырнадцать лет! Ну, что ты знаешь? Сними мокасины, не строй из себя индейца.

— Я ж тебе говорю: я не иудаист, я в вашего еврейского Бога не верю. И ни в какого не верю. Религия — это вранье.

— В самом деле?

— И праздник ваш мне до лампочки, я и прикидываться не собираюсь, что он для меня что-то значит.

— Что же он будет для тебя значить, если ты про него ничего не знаешь? Ну там то, се — и все. А его происхождение? Что ты вообще знаешь об истории своего народа? Вот ты говоришь: вранье, а ведь и поумней тебя люди тысячи лет верят в Бога. Они всё выстрадали, у них вера в сердце. Это не вранье.

— А что же это? Ведь никакого Бога нет и никогда не было! Ну хорошо, пусть не вранье, пусть — миф.

— А кто ж тогда создал мир? — презрительно спрашивает папаша. — Что ж, по твоему, он сам сделался?

— Алекс, — встревает в разговор моя сестрица, — папа не просит тебя идти с ним в синагогу — не хочешь, не надо, — он просит тебя всего лишь переодеться.

— Да в честь чего я буду переодеваться?! - кричу я. — В честь того, кого нет и никогда не было? Вот дерево, вон идет кот — они действительно существуют, — для них я могу надеть пиджак и галстук. Почему вы не попросите?

— Нет, — вопит папаша, — ты мне скажи, мистер Всезнайка: кто создал свет, тьму, землю, небо, людей? Неужели никто?!

— В том-то и дело, что никто!

— Ох, ох, как остроумно! — ехидно говорит папаша. — Если такой ерунде учат в школе, то я рад, что не доучился.

— Алекс, — опять мягко и вкрадчиво встревает сестрица, она уже давно на их стороне. — Ну, туфли-то ты можешь надеть?

— Ханна, ты такая же дура! — кричу я. — Ты ничуть не лучше! Какие туфли, когда Бога нет!

— Ну ты подумай: его раз в год просят что-то сделать для близких, а это ниже его достоинства. Вот, Ханночка, какой у тебя братик, вот как он нас уважает…

— Что ты, папочка! Алекс тебя любит…

— А евреев он любит? — кричит папаша, едва сдерживая слезы. При слове «любовь» у нас в доме обычно начинают плакать. — Уважает? Да так же, как меня! Как… — тут ему в голову приходит новая идея: — А Талмуд! Если ты такой образованный, скажи мне про Талмуд. Расскажи мне историю еврейского народа. Или ты думаешь, что после бар-мицвы ты уже все узнал? Талмуд люди изучают всю жизнь и не могут понять до конца. Тебе всего четырнадцать, тебе уже надоело быть евреем, но ты даже не знаешь еврейских сказаний. — Он говорит, а по лицу у него уже потекло. — Первый ученик школы, лучшие оценки по всем наукам, а чуть копни — и ничего не знает, как вчера родился! Кто ты такой после этого? Ты обыкновенный невежда!

— Я? — тут до меня наконец доходит, что лучшего повода высказаться по определенному адресу у меня не будет, и я наконец выпаливаю то, что знаю уже давно: — Нет, это не я, а ты невежда! Ты — необразованный, неотесанный невежда!

— Алекс, — опять встревает моя сестра Ханна и хватает меня за руки, будто я собираюсь ему надавать.

— Что — Алекс? Это же правда! И сказания его — дерьмо!

— Замолчи! — кричит Ханна. — Довольно! Иди к себе в комнату.

Папаша уходит на кухню, он какой-то скрюченный и держится за живот, будто ему туда ногой попали. Моя работа! Он опускается на стул и хватается за голову.

— Мне все равно: одевайся как хочешь, ходи в рванье, хоть голый ходи — позорь меня, срами, унижай, проклинай отца, бей его, ненавидь сколько тебе угодно…

Вообще-то у нас на кухне обычно рыдает мать, папаша проливает слезы в гостиной, прикрывшись «Ньюарк ньюс», Ханна в ванной, а я на бегу, по дороге в игровые автоматы. Но сегодня папаша жалобно всхлипывает на кухне и ни от кого не закрывается своей газетой, потому что матери там нет, она в больнице, ей делали операцию. У всех праздник, а он чувствует себя очень одиноким, вот и лезет со всякими глупостями, любви ему хочется, сыновьего послушания. Как бы не так, ставьте на то, что он от меня ничего не дождется! Не сдавайся, Алекс, ты нащупал его слабое место! Ну, Алекс-сучок, давай! Пока его жена в больнице, она там чуть не померла, он совершенно беззащитен, добей его, он у тебя в руках! Сейчас или никогда!

Нет, это не мальчишеские обиды, не эдиповы штучки. Это у меня такой характер. Я вам не Гоша! Все детство мне не давала покоя мысль о том, что Гоша — а он был атлетом, третьим призером по метанию копья во всем штате Нью-Джерси, героем и кумиром (обтягивающие плавки с завязкой), который мог одной левой положить на обе лопатки лысого дядюшку Хаима — ему проиграл. Значит, специально уступил. А зачем? И мне, и Гоше было ясно, что дядя Хаим поступил подло. Пусть даже ради сына, но подлость есть подлость. Так что же, Гоша струсил или поступил мудро? Всякий раз, когда они рассказывают о том, что пришлось сделать дяде, чтобы спасти моего кузена, или я сам думаю об этом, предо мной встает неразрешимая загадка: как мне быть? Как мне быть с моим отцом? Покориться или стоять на своем? А ты попробуй, Алекс, попробуй, сучок, хоть полчаса не сдаваться!

Конечно, мне следует уступить папе. Как он страдал, как переживал, когда доктор сказал, что у матери на матке выросла опухоль! Как он извелся, пока выяснялось, что это за образование. Само страшное слово у нас в доме даже боялись произносить, потому что это — конец. Сама мать называла только первую букву. Какое мужество, говорили родственники, а сами там, у себя, шептались за закрытыми дверьми. Сколько, вообще, на свете противных слов, больничных, холодных, безжалостных, как стерильные инструменты. Например, биопсия, мазки. Я раньше любил потихоньку копаться в справочниках и энциклопедиях и читать там волнующие названия: вульва, влагалище, матка, чтобы удостовериться в реальности существования у женщины этих частей. Увы, эти слова теперь утратили запретность и очарование, мы жаждали услышать слово доброкачественная. Нам казалось, что это слово вернет в наш дом покой и безмятежность. Оно прекрасно, оно звучит, как благодать Господня. Это как на иврите: Борах ато Адонай. Пусть будет доброкачественной эта опухоль! Господи, да святится имя Твое, сделай ее доброкачественной! О, Израиль, услышь и смилуйся! Бог един, почитай отца своего и мать! Я клянусь, я буду почитать, только пусть окажется доброкачественной!