— Полагаю, можете, — ответил врач, — только на несколько минут.

В затемненной комнате стояли шесть обтянутых по бокам сеткой кроватей. В одной из них лежала Морин. Глаза закрыты, к телу, накрытому простыней, тянутся трубки и провода от капельниц и каких-то приборов. Нос распух, словно после потасовки. Ничего себе «словно»!

Я молча рассматривал Морин. Потом сообразил, что не посоветовался со Шпильфогелем, ехать ли мне в больницу. Может быть, не стоило? Что я здесь делаю? Как это сказала Сьюзен: дрессировщица крикнула: «Ап!» — и песик прыгнул? Или это подростковая игра в геройство? Или не игра, а поступок, по зрелому размышлению совершаемый зрелым мужчиной? Но что тогда зрелый возраст, как не зыбучие пески?

Морин открыла глаза. С видимым напряжением сфокусировала взгляд на мне. Я перегнулся через сетку, приблизил лицо к распухшему носу и произнес со всей возможной убедительностью:

— Знаешь, где ты, Морин? Ты в аду. Теперь уже навечно.

— Недурно, — ответила она, и губы раздвинулись в косой улыбке. — Приятно встретить тебя в таком месте.

— Это ад, — повторил я (мне так хотелось, чтобы Морин поверила!), — и вот назначенная мука: до скончания веков видеть меня и слушать, какая ты лживая дрянь.

— Чем же преисподняя отличается от земного существования?

— Кажется, ты все-таки не умерла. — Мои ладони сжались в кулаки.

— О да. Так больно бывает только при жизни. Вся жизнь — непрестанная боль. — И она заплакала.

Придуриваешься, сука. Придуриваешься сейчас передо мной, как раньше перед Флосси Кэрнер, как перед своей дурацкой группой, как перед всеми без исключения. Давай, поплачь, а я плакать с тобой не буду!

Душа мужчины окаменела. Детство стало исходить из него градом слез, закапавших на простыню, покрывавшую тело жены.

— Боль, Морин? Это ложь, переполняющая тебя, принимает форму боли. Скажи хоть слово правды — и станет легче.

— Проваливай отсюда вместе со своими крокодиловыми слезами. Доктор! Доктор! Кто-нибудь, помогите… — Голова заметалась на подушке.

— Успокойся, успокойся. — Я взял Морин за руку, и мои пальцы ощутили слабое пожатие.

— Господи, что ж это делается, — простонала она.

— Все образуется.

— Я только-только пришла в сознание, а ты уже обвиняешь меня. Что я такого тебе сделала? — спросила Морин обиженным голосом младшей сестры.

— Источник твоей боли — ложь. Ложь — причина отвращения, которое ты сама к себе испытываешь.

— Чушь собачья. — И она выпустила мои пальцы. — Отвращение ко мне испытываешь ты. И хочешь моей смерти, чтобы избавиться от алиментов. Но я не умерла. И плевать хотела на алименты.

— Да катись все это к черту!

— Я не против, — улыбнулась Морин и закрыла глаза. Не навсегда. Просто задремала от слабости.

Я вышел в коридор.

В холле реанимационного отделения рядом с Флосси Кэрнер стоял крупный белокурый мужчина; ботинки с квадратными носами начищены до блеска, модный дорогой костюм сидит как влитой. От красавчика так и разило здоровьем. Видно было, что у него-то все в порядке. Типичный детектив, в любом фильме о полицейских обязательно есть такой… Потом я обратил внимание на бронзовый загар и догадался: и этот тоже вернулся из Пуэрто-Рико!

Он протянул мне широкую загорелую руку. Мягкие широкие манжеты рубашки; золотые запонки; уверенное пожатие. Благородство. Спокойствие. Аристократизм. Где она только его подцепила? Чтоб захомутать такого, нужна моча как минимум от герцогини!

— Билл Уокер, — представился плейбой, — я прилетел сразу же, как смог. Что она? Может говорить?

Уокер! Дорогой мой предшественник, обещавший после женитьбы оставить мальчиков в покое, но не сдержавший слова. Бог мой, он просто ослепителен. Я и сам (по меркам ашкенази) далеко не урод, но куда мне до Уокера!

— Опасности нет. Она уже говорит. Почти не отличишь от прежней.

Он улыбнулся тепло и широко, как будто язвительная шутка ему понравилась. А он и не заметил никакой шутки — просто был искренне рад, что Морин жива.

— Да уж, ничего не скажешь, ока умеет выбирать мужчин! — оценивающе разглядывая нас, воскликнула Флосси, тоже несказанно обрадовавшаяся моей информации.

Я вспыхнул. Выбрав Уокера, а потом меня, Морин только показала свою всеядность. А вот как, интересно, мы могли выбрать ее?

— Может быть, где-нибудь выпьем и побеседуем? — предложил Уокер.

— Извините спешу, — ответил я. Такой ответ дал бы Шпильфогелю пищу для размышлений.

— Если будете в Бостоне, — Уокер вытащил из жилетного кармана визитную карточку, — или захотите связаться со мной по поводу Мор, вот мои координаты.

— Благодарю. — Визитная карточка свидетельствовала, что Билл в настоящее время работает на телевидении. Неужели он действительно озабочен судьбой «Мор»?

— Мистер Уокер, — обратилась к нему Флосси, лучась радостью от того, что Морин вне опасности, — мистер Уокер, вы не могли бы… — Она вытащила из сумочки листок бумаги. — Я бы не стала вас беспокоить, но это для моего племянника. Он собирает автографы.

— Как его зовут?

— Вы так добры! Его имя Бобби.

Уокер что-то размашисто написал на листке.

— Питер, — мисс Кэрнер чуть смущенно улыбнулась мне, — может быть, и вы не откажете? Раньше, пока с Морин все было не ясно, я, конечно, не осмеливалась, но сейчас… — Она протянула мне тот же листок.

Я без слов поставил подпись, подумав: ей бы еще автограф Мецика, и будет полный состав. Или тут не глупость старой девы, а ловушка? Очередная западня? Флосси и Уокер, сговорившись, затеяли что-то? А может быть, выполняют чье-то задание? Чье? Поди разберись.

— Кстати, — прервал мои размышления Уокер, — я в восторге от «Еврейского папы». Прекрасный материал. Думаю, вы совершенно верно ухватили смысл моральной дилеммы, стоящей перед американскими евреями. Когда можно ожидать продолжения?

— Сразу же, как только мне удастся вышвырнуть из головы реанимируемую суку.

(Флосси так никогда и не смогла до конца поверить своим ушам.)

— Да вы что? — еле сдержался Билл. Низкий голос глухо дрожал от подавляемого гнева. — Ей через многое пришлось пройти, этой девочке, но все-таки она не сломалась и выжила. Пытается выжить.

— Я тоже немало перенес, дружище. Из-за нее, Билли. — Лоб и щеки покрылись испариной, руки дрожали; давайте поставим памятник «этой девочке».

— Вы-то, конечно, перенесли, — с холодным сарказмом произнес Уокер. — Своя рубашка, как говорится, ближе к телу.

Что относится и к другому белью. — Его губы презрительно дернулись.

— Как?! И это говорите мне вы, который…

— Мистер Уокер, Питер выбит из колеи происшествиями последних дней! — поспешно вклинилась между нами Флосси.

— Будем считать так, — сказал Билл и решительно направился к столику медсестры, крупной симпатичной девушки лет двадцати, до того тактично не обращавшей на нас внимания. — Я Уокер. Доктор Маас…

— Да, да. Пройдите к больной. Только ненадолго.

— Благодарю.

— Мистер Уокер, — приподнялась, заалев, со своего места медсестра, — не дадите ли и мне автограф?

— С большим удовольствием, — ответил он, склонившись над столом, — ваше имя?

— Джекки, просто Джекки. — Медсестра покраснела еще пуще.

Уокер подписался на подсунутом квитке и пошел в палату.

— Кто он? — спросил я у Флосси.

— Разве вы не знаете? — удивилась она. — Муж Морин. Между вами и этим… мистером Мециком.

— И по этой причине все хотят его автографов? — хмыкнул я.

— Вы серьезно?

— Вполне.

— Да он же из бостонской команды «Хантли — Бринклей»[145]! Репортажи с места событий для шестичасовых новостей. Его портрет напечатан на обложке последнего «Спутника телезрителя»! А раньше мистер Уокер играл в шекспировском театре.

— Тогда ясно.

— Питер, я уверена, что не Морин позвала его сюда. Не надо ревновать. Он просто хочет ей помочь по старой памяти.

— И это с ним она ездила в Пуэрто-Рико.