Никон, объявив причины своего протеста, присовокупил:

   — Престол святительский оставил я по своей воле, никем не гоним, имени патриаршеского я не отрицал, только не хочу называться московским; о возвращении же на прежний престо и в мыслях у меня нет.

   — А царь приказал, — прервал его Елизаров, — вперёд о таких делах к нему, великому государю, не писать — так как ты-де патриаршество оставил.

   — В прежних давних летах, — обиделся Никон резкостью тона, — благочестивым царям греческим об исправлении духовных дел и пустынники возвещали, я своею волею оставил паству, а попечение об истине не оставил, и вперёд об исправлении духовных дел молчать не стану.

   — При прежних греческих царях, — ещё резче произнёс царский посол, — процветали ереси, и те ереси пустынники обличали, а теперь никаких ересей нет, и тебе обличать некого.

   — Если митрополит, — сказал кротко Никон, — действовал по указу великого государя, то я великого государя прощаю и благословение ему даю.

Этот разговор был истолкован царю так: Никон объявил, что он, если даже избран будет новый патриарх, оставляет за собой право высшего наблюдения за церковью и молчать не будет и, вместо извинения перед царём за неуместное письмо своё, он дерзает прощать царя.

   — Нужно низложить его, — кричали одни.

   — Нужно гордеца смирить; а единственно возможная в этом случае мера — это предать его суду и лишить его архиерейства. Но как это сделать?

Решиться на такой шаг царь не видел ещё поводов, тем более, что совесть подсказывала ему: да в чём же вина Никона?

XII

ЖЕНИХИ ЦАРЕВЕН

Января 5-го, 1660 года, во дворце праздновался торжественно день рождения царевны Татьяны Михайловны: ей исполнилось двадцать четыре года.

Двор не имел в те времена того весёлого и европейского вида, какой он носил при предшествовавших царствованиях.

Бахари, гусельники, органисты, домрачеи, шуты, карлы, арапы исчезли, и их заменили калики перехожие, монахи и монашенки, странники и странницы.

Вместо прежних песен и пляски, слышались духовные концерты, духовные хоры, духовные песни об аде и тому подобное, или же рассказывались легенды: о посаднике новгородском Шиле, о муромском князе Петре и супруге его Февронии, о Марфе и Марии, об Ульяне, о половчине, о рабе, о двух сапожниках, об иноке, об умерщвлённом младенце, об оживлённой курице, о вдове целомудренной, и множество повествовалось других дошедших и не дошедших к нам былин и легенд.

Сами же калики и странники помещались в бывшей прежней Потешной палате, а когда перестроился царский терем, они сначала помещались внизу, а потом богадельня явилась невдалеке от дворца в виде особой пристройки.

Праздник царевны прошёл поэтому тоже в молитве в церкви и потом в слушании духовных хоров и песен, и тем тяжелее был он для царевны, что любимый её святитель, Никон, отсутствовал и был в опале.

Вздумала она было при посещении терема царём заикнуться о Никоне, но тот с несвойственным ему неудовольствием отвечал:

   — Уж мне Никон сидит здесь... Только и слышишь со всех сторон каждый час: вот кабы Никон, то давно был бы мир с Польшею; а иные бают: кабы не Никон, да со своими затеями да широким стоянием, был бы давно мир... И разбери их.

   — А вести какие от князя Юрия Долгорукова из Вильны? — спросила царевна, чтобы замять разговор.

   — Послушался он князя Одоевского и выступил оттуда, а гетман Гонсевский... вообрази, что он в бегстве, и напал на него... А князь Юрий разбил его, да полонил и самого гетмана... да кабы Одоевский и Плещеев не со своим местничеством против Долгорукова: не пойдём-де к младшему на подмогу, то и гетман Сапега был бы в плену... Выдал я их головою Долгорукову... Получил я гонца да разругал князя Юрия: зачем-де Вильну покинул... Да ляхи баламутят, все обещаются избрать меня в короли, а я им будто бы верю... А нам бы со свейцами мир учинить; там Польшу заставим отдать нам Белую Русь, да закрепить надоть за нами Малую Русь... вот видишь ли, сестрица, теперь, после победы князя Юрия да полонения гетмана Гонсевского, ляхи позатихли... Да и свейцы затихли, мор передушил их, да и Ян Казимир отдал им ливонские города, — так с ними-де мы в перемирии... Теперь нужно справиться с гетманом малороссийским Выговским: изменил он нам, а Ромодановский с Шереметьевым в осаде — передался он, вишь, ляхам и союз учинил с татарами. Мы и снарядим рати наши, да с князем Трубецким пошлём их на хохлов.

   — Дай Господь Бог тебе победу, — перекрестилась царевна. — А войска, кажись, много в Москве?

   — Ещё бы, — с гордостью сказал царь. — Ратники мои бравые: драгуны, рейтары, пушкари и стрельцы были и при осаде Смоленска и Риги... Сколько они городов полонили... А счётом всей-то рати более полутораста тысяч.

   — А кто же будет в передовом отряде? — полюбопытствовала царевна.

   — На кого князь Алексей (Трубецкой) соизволит.

   — Коли так, так ты бы, братец, зашёл к сестрице царевне Ирине... Хотела она с тобою по твоему государеву делу молвить пару слов.

   — Ладно.

Царь поцеловал её и пошёл в отделение царевны Ирины.

Он поздоровался с сестрою и сказал ей, что его прислала к нему Татьяна Михайловна.

   — Я по делу к тебе важному, — молвила Ирина. — Хотела я спросить тебя, что намерен ты делать с царевнами Анною и Татьяною... Мой век уж прошёл, Христова невеста... а те-то чем провинились?..

   — Да ведь Татьяна прежде не хотела слушать о женихах.

   — То было прежде, а теперь она байт: нужно-де выйти замуж... Гляди, говорит она, боярыни в теремах-то лучше живут, чем царицы. На той глаза-то всех, а боярыня, что хошь, то и делает, да коли она вдова, то всё едино, что боярин у себя. А королевичей где набрать? Да у тебя-то, братец, тож царевны нарастают.

   — Я-то непрочь, пущай-де замуж идут, да женихов-то, Иринушка, где набрать?

   — А чем-де не женихи: князь Семён Пожарский, да князь Семён Львов, — обрадовалась царевна.

   — О-го-го! — улыбнулся царь. — Два князя да два Семёна... да ведь оба-то, хотя молодцы, но им бы взять допреж по городу, аль в полон хотя бы и Выговского.

   — Так ты, братец, пошли их с князем Алексеем Никитичем в Малую-то Русь и, коли вернутся, да с победою... с знамёнами, да с пленниками, булавами... тогда... тогда...

   — По рукам, да в баню, — расхохотался царь, — но бояре-де что загогочут? Романовы, Милославские, Морозовы, Стрешневы, Черкасские, Одоевские, Урусовы, Матюшкины и иные; ведь заедят, скажут...

   — Да что их слушать-то, братец. Коли терем соизволит на это, то все-то бояре уставят брады ко земле и молвят: уместен брак... Коли мы да бабы загогочем, то нашего-то брата не перекричишь. Ты лишь соизволь... да сам посуди... Пожарские сражались за нас с ляхами и Русь спасли; а Львовы тоже имениты... удельные.

   — Это-то так, да видишь ли, сестрица, нужно подумать...

   — Нет, уж ты не думай, а дай слово... Пойми, братец, Анюта и Таня сироты, а я старшая их сестра... Кому же радеть о них? Танюшке, видишь, сегодня двадцать четыре года, а Анюте и того больше... пора и в замужество.

   — Даю слово... но допреж поход... Я скажу князю Алексею, как он соизволит; опосля похода побалагурим.

С этими словами царь поднялся с места и вышел.

Сильная забота лежала на нём: армия его была поставлена на хорошую ногу благодаря заботам и трудам Никона, и последнего даже обвинили раскольники и попы в том, что он-де больше занят барабанами, пушками и оружием, чем своим святительским делом. Теперь всю эту победоносную и стройную, хорошо обученную армию он должен отправить в зимний поход, т.е. в том же январе двинуть её к Северу.

Какое-то странное предчувствие овладело им, когда он вышел от сестры своей Ирины.

   — Поговорю о Пожарском и о Львове с князем Алексеем, — подумал он, — и послать ли их с войском, коли он просятся в женихи царевнам?..