Самое же главное было то, что перестали чувствоваться система и единство действий. Как думного дьяка, начали обеспокоивать Алмаза Иванова и Хитрово; последний в особенности не знал зачастую, что и как докладывать царю.

Собрались они теперь поэтому к Стрешневу, чтобы потолковать между собою: как быть? на чём остановиться?

   — Что же, — сказал Стрешнев, — коли вы без попа Берендяя не можете жить, целуйтесь с ним.

   — Ты всё в шутку обращаешь, Родивон, — заметил Алмаз, — а здесь так: аль Никона нужно слушаться, аль он должен уйти из патриаршества. Без головы патриарха мы бессильны в боярской думе и в других делах. Куда ни кинь, везде клин: везде, гляди, аль церковь, аль монастырь замешан. Вот и отправляй дело в монастырский приказ, а тот без патриаршего благословения ничего не делает.

   — Сделай так: пущай Никон оставит сам патриаршество.

   — Да как же это сделать? — заметил Хитрово. — Я и сам говорил об этом царскому величеству, да сделать-то это не так легко.

   — Вот я начну, а там ты доканчивай... Кстати пожаловал к нам и отец Павел.

Вошёл отец архимандрит, триумвират встретил его радостно.

   — Я только что от тётушки твоей, — обратился он к Хитрово.

   — А? — расхохотался Богдан Матвеевич. — Насчёт... понимаю... она у меня умница, она хочет тебя — в митрополиты... держись её и будешь — ведь она теперь первая боярыня. А терем, известно, и в патриархи возводил.

   — Уж, боярин, не откажись замолвить словечко царю, коли ослободится митрополичья кафедра.

   — Скоро, скоро ослободится — пущай Никон лишь уйдёт.

   — А вот и гости приехали — воскликнул Стрешнев.

Сразу подкатило множество саней; это была вся почти знатная московская молодёжь.

Дворецкий Стрешнева, высокий, широкоплечий боярский сын, в обшитом галунами армяке принимал на крыльце гостей и вводил их в хоромы.

Стрешнев с друзьями своими перешёл в переднюю и там принимал приезжающих.

Молодёжь шумно повела беседу о городских сплетнях: всё вращалось на лошадях, попойках, выигрышах и проигрышах, охотах и травлях, так как с запрещением публичного пенья, игрищ и зрелищ молодёжь бросилась в разные другие потехи...

IX

КРОВНАЯ ОБИДА

Сплетни, кляузы и доходившие ежедневно до Никона слухи о волнении в народе по поводу исправленных им книг и икон, волнения в Соловках и Макарьевско-Унженском монастыре сильно тревожили и огорчали его.

Искал он поэтому уединения и еженедельно дня на два уезжал в свой «Новый Иерусалим». Были уже воздвигнуты у него и стены, и часть монастыря, но сооружение главного храма шло медленно.

Как только приедет туда патриарх, он тотчас разоблачается и вместе с монахами, которых насчитывали до тысячи человек, работает то каменщиком, то плотником, то столяром, и спорится как-то у всех работа, и, точно муравьи в своём гнезде, копошится этот люд, руководимый своим великим подвижником.

И гляди, несмотря на скудость средств, поставлена вокруг монастыря ограда в четыре с половиною сажени в вышину с амбразурами и навесными бойницами для того, чтобы отбиваться от врага, коли он пожалует: стена имеет вид шестиугольника с 8 башнями.

Вокруг ограды разведена широкая аллея, и с её сторон имеются обрывы, поросшие лесом.

Внизу с северной стороны виднеются две часовни с колодцами: первая названа колодцем Самарянки, вторая Силоамская купель.

С западной стороны от аллеи лестница, ведущая в другую аллею, идущую к никоновскому скиту.

Так как Никон имел при рождении имя Никиты Столпника, то он построил себе скит в виде башни. Это узкое каменное трёхъярусное здание. В первом этаже имеется место для церкви (уж не во имя ли Никиты хотел он её сделать?), комната для служителей, кухня и маленькая келья. Во втором этаже — трапезная с окном в стене, в которое подавали пищу из кухни. В этом же этаже две кельи для служащих. Из трапезной ведёт узкая винтообразная лестница в третий ярус. Этот этаж занят печами: хлебной и просфорной, а влево виднеется келья, за нею приёмная патриарха и рядом другая келья. В келье этой висел портрет патриарха; рядом с нею крошечная церковь Богоявления Господня.

На плоской крыше скита, имеющей перила, находилась летняя келья патриарха; каменное ложе этой кельи было скорее скамьёю, так как оно имело всего полтора аршина, а настилка на ней была тростниковая.

Против кельи на крыше маленькая церковь во имя св. апостолов Петра и Павла и позади неё стол с одним колоколом.

В этой-то башне поселялся Никон, когда приезжал в монастырь, и отсюда он отправлялся на работу, которая шла неустанно весь день с небольшими перерывами для отдыха.

Затеи же Никона была грандиозны: строился, кроме обширного монастыря на тысячу человек и кроме храма Воскресения, ещё и зимний храм во имя Рождества Христова.

При скудных средствах Никона работа ещё шла довольно успешно; правда, нужно отдать справедливость царевне Татьяне Михайловне: кроме того, что она перенесла в Новый Иерусалим нетленную руку св. Татьяны, но она присылала патриарху и деньги, и хлеб, и утварь.

Летом 1658 года в этом же ските ночевал Никон. Ещё до света он проснулся, умылся, помолился и на крыше скита любовался восходом солнца и окружающими его видами.

   — Вот мой Иордан, — подумал он, глядя на извивающуюся вдали реку Истру, — и вот этот ручей, обтекающий с трёх сторон монастырь, поток Кедронской, а вот и Иосафатова долина... а это сад Гефсиманский... а вон в саду мой дуб Мамврийский.

Он любовно осмотрел вновь всю окрестность и по узкой лесенке спустился в третий этаж, а потом — в трапезную. Здесь он застал послушника: тот пал ниц перед патриархом. Никон благословил его и сел к деревянному столу.

Послушник взял у стоявшего по ту сторону окна монаха деревянную миску щей, деревянную ложку, кусок чёрного хлеба и поставил всё это перед патриархом. Никон помолился, съев полмиски, снова помолился, поблагодарил послушника и спустился вниз. Там ждал его архимандрит Аарон, строитель монастыря.

Это был небольшого роста худощавый монах с острым носом и чрезвычайно умными глазами.

Благословив Аарона, Никон обратился к нему:

   — Я слышал ночью шум и стук колос — уж не привезли ли нам материала?

   — Прислала царевна Татьяна Михайловна и камня, и лесу.

   — Да благословит её Господь Бог, значит, у нас работа подвинется... Пойдём, Аарон, и я сегодня помогу братии.

   — О, святейший патриарх, уж ты бы не трудился, и без тебя здесь много рабочих.

   — Чего жалеть свою плоть, — усмехнулся Никон. — Не жалею я своего тела, лишь бы свершить Божье дело... Мы строим здесь не на один день, а будут стекаться сюда тысячи и будут благословлять наш труд, и вспомянут потомки и моё, и твоё имя, Аарон, как строителей сей обители и храма.

Они пошли по аллее, потом по лестнице и забрались в другую, ведшую вокруг церковной ограды.

Никон осматривал по дороге каждое дерево, как бы ведя с своими питомцами беседу; когда же они вошли в монастырские ворота, все, не останавливаясь, только снимали свои шапки.

Они пошли в мастерские: в столярной и слесарной работа шла оживлённо для украшения и сооружения монастыря и храмов; имелась даже иконописная мастерская, где под наблюдением и руководством самого Никона приготовлялись иконы. Существовали ещё мастерские для удовлетворения монастырской братии обувью и одеждою. Повсюду был образцовый порядок и шла оживлённая работа. Везде патриарх делал замечания, наставлял, указывал и учил. Несколько часов шёл это осмотр; потом Никон вышел на работы по сооружению храма. Здесь он сбросил рясу и взялся совместно с другими тащить на носилках камень на леса.

Несколько часов проработавши так, он по обеденному звону колокола оставил работу, накинул на себя рясу и побрёл в свой скит для трапезы.

С ним был и архимандрит Аарон. Забравшись в ските во второй этаж в трапезную, они уселись за деревянный стол, и подано им послушником чрез окно по миске щей, по миске гречневой каши да по два жареных лещика при зелёных огурцах, а на питье поставлено по кружке квасу и пива.