— Вот страмота. — поразился отец Степан. — Патриарх Иосиф грамоту разослал келейно, а этот на весь народ.

   — И не упомню, что дальше говорил, — продолжал Неронов, — но страмотно было выйти из собора, так и указывают на тебя пальцами, пьяницами обзывают мальчишки.

   — Поистине соблазн, — воскликнул отец Степан.

   — Говорю еретик, Лютер, - подтвердил Фёдор, съёжив нос и поглаживая ре; кую свою бородку. — Учился я в Сергиевской лавре у уставщика чернеца Логгина, был он при Шуйском царе у печатного дела, и как, бывало, пропустишь слово или аз, а он: «куй ты мне только гласные, согласные, аль всякие иные буквы», да так при этом за вихры отдерёт, что искры из глаз сыплются. Натерпелся я мук из-за каждой буквы требника и псалтиря, а теперь хотят вновь, чтоб учился. Помню, вышел в Сергиевском сам архимандрит Дионисий посерёд церкви и хотел читать, а Логгин как подскочит к нему, да как толкнёт его в бок, а тот и книгу уронил; вот тебе и читай без уставщика. Нет, святейший, не на таких напал, будешь ты плясать по нашей дудке.

На эту речь отец Степан ответил благосклонно:

   — Монахи только мутят православный люд. Вот взялись тоже за иконы; не нужно, говорят они, вместо у трёх ручьёв, треруких Богородиц; не нужно, горланят они, «благоразумного разбойника». А об аде кромешном они говорят, то еретичество.

   — Как! — озлобился Фёдор: — Да священное писание говорит:

   — Полно, полно, отец дьякон; то калики перехожие поют, а не святое писание, — заметил царский духовник.

   — Всё едино, — авторитетно произнёс дьякон, — и калики Божьи люди.

   — Вот и икона об аде уместна в церкви Божьей... и зачем нет? На страх грешникам.

   — Да, — покачал сомнительно головой Неронов, — но не поклясться же ни разбойникам, ни аду.

Хотел было заспорить с ним дьякон, но вдруг, как бы что-то вспомнив, он взял свой посох, шляпу, поклонился хозяину и гостю и поспешно вышел.

Пошёл он прямо к стрелецким слободам и там остановился у одного небольшого домика, на воротах которого красовалось метло, т.е. что здесь, дескать, подворье для приезжих.

Он постучал в ворота. Отворили ему дверь старая баба и хромой рыжий горбунок.

   — Здесь подворье Настасьи Калужской? — спросил дьякон.

   — Здесь, здесь, батюшка, кормилец... — Я-то она самая — хозяйка, а это — братишка мой, Терешка... Что же это ты, озорник, благословение-то отца дьякона не возьмёшь?

   — Благословите, батюшка, — прошепелявил Терешка.

   — Господи благослови. Что, приезжие попы ещё здесь? — прокозлил дьякон.

   — Здесь, здесь, батюшка, пожалуй в избу.

Дьякон пошёл за старухой. Она ввела его в обширную горницу; в углу её висело множество старинных образов — и все из запрещённых Никоном; посреди комнаты стоял стол, на нём миска, и из неё деревянными ложками, сидя на скамьях, хлебали щи несколько священников в подрясниках.

   — Хлеб да соль, — сказал дьякон.

   — Милости просим, — произнёс приветливо старший из них.

Это были все сотрудники отца Василия по изданию требника; они приехали к избранию патриарха и их не отпускали домой под разными предлогами.

   — Вести недобрые, — сказал дьякон. — Был милейший у царского духовника и тот сказал: надоть наперсные пожаловать отцам протопопам за восстановление древлеобычного двуперстного знамения, а тот как раскричится: надо исправить все заблуждения в требниках собором!

   — Созови он хотя сто соборов, всех изобличу в ереси, — воскликнул протопоп Аввакум, поднявшись с места и ударив кулаком по столу.

При высоком его росте, щетинистой бороде и малочёсанной голове его резкий и басовой голос имел потрясающее действие, в особенности когда его глаза блистали негодованием и злобой.

   — Нам, — продолжал он, — попам из других мест: я — из Юрьевца Повольского, Лазарь — из Романовки, Никита — из Суздаля, Логгин — из Мурома, Данила — из Костромы, — нам-де на нашего милейшего плевать... Имеем мы своего епископа, свою паству. Читать мы и будем по своим книгам древлезаветным... Молиться будем своим иконам и креститься будем двуперстно.

   — Правда! Во истину он говорит!— крикнули голоса.

   — У нас на Москве он точно топор, аль секира на вашей шее, — продолжал Аввакум. — Вы и разделывайтесь с ним, а мы на воеводствах да по областям сами господа, люди вольные. А коли после собора не захочет он ставить из нашей братии, на то есть Киев аль Царьград: оттелева будут ставленные грамоты нашим епископам и попам.

   — Да скажи, — прервал его Никита, — и отец-то Василий ханжа и еретичествует: единогласие и согласие сочинил в церковном служении, проповеди, на смех курам и на соблазн народа говорит... Уж умнее не скажешь слова Божьего и евангелия. Всё это латинство и стряпня киевлян, андреевских старцев.

   — Горе нам, горе! По словам апостола, времена антихриста пришли, — заревел Аввакум. — Будут лживые знаменья... Будут лжепророки... сиречь проповедники... Вот и милейший, а не светлейший, сонмы проповедников-юнцов выпустил, и те ходят в народ, исцеляют снадобьями и волшебством недуги и призывают к покаянию. Бают они: старики-де чревоугодники, пьяницы, безобразники, и говорят они, что грешным иереям гиэнна огненная, а в предании сказано:

   — Неронов, — прервал его дьякон Фёдор, — байт, что это сказ калик перехожих.

   — Калик перехожих, — стукнул Аввакум вновь о стол рукой. — А это нешто нелюди Божьи?.. Сам Иван Грозный, и тот Василия Блаженного нёс на своих раменах, когда воздвиг его имени церковь. Мы от древнего сказания и свычая не откажемся, пущай нас распинают, пущай жгут на огне... не нужно нам новшеств — жили без них наши деды и мы проживём.

   — Аминь, — воскликнула вся братия.

   — Так и передай, отец дьякон, своему батюшке — царскому духовнику. Мы здесь синклитом говорим: не нужно и собора, всё это смута и мятежь в церкви Христовой; хотим жить по старине, желаем молиться по тем книгам и тем иконам, по которым спасались наши деды и святители Пётр, Филипп, Гермоген и Иов. Пущай тако доложит царю; мы же, богомольцы его, будем вечными его рабами... Не нужно нам тож святейшего, а нужен раб Божий патриарх... Не по чину тож и непригоже церковному и царскому рабу именоваться великим государем... Да, и это порасскажи ему.

Аввакум повёл дьякона в соседнюю комнату — она вся завалена была старыми образами.

   — Это всё, — сказал он, — Никон хотел предать сожжению, мы спасли святыни и сложили здесь, а коли грех продлится, мы разошлём их по монастырям и скитам.

   — Господи помилуй... Господи помилуй, — шептал Феодор и, уходя, произнёс громко, чтобы слышала вся братия:

   — Беспременно передам батюшке... Пущай тишайший сыщет сие безобразие и кощунство.

Цари наши жили в старину патриархально и просто. Вся семья, из скольких бы членов она ни состояла, громоздилась в одном и том же дворце, со всем своим огромным штатом...

Так было и при Алексее Михайловиче; после смерти его отца с ним оставались и три его сестры, Ирина, Анна и Татьяна.