— Не богохульствуй, всуе не употребляй Его имя, хищник... Ставил ты во попы и протопопы.

   — Не я ставил, а преосвященнейший Аффоний.

   — Без посул ты не ставил?

   — Посул не брал, а дары, отчего же, и сам Бог велел.

   — Я донесу об этом царю.

   — Знаем мы сами, что у царя и у короля в палатах творится — всё едино, что и у нас, — возразил дерзко Жеглов.

Покайся, — произнёс сдержанно Никон, — ещё время есть. Вершил ты дела без сыска, пытал челобитчиков, держал колодников в заточенье по году и, более того, грабил митрополичью казну — тебе плахи мало... Но, говорю, покайся, и всё простится тебе, — только возврати награбленное, утри слёзы вдов и сирот[13], которых обобрал ты.

   — Ничего не ведаю и не знаю — всё один поклёп, святейший архипастырь.

Это нахальство вывело Никона из терпения — он засвистал в свисток, заменявший тогда колокольчик.

Вошёл служка.

   — Позови дьяка! — крикнул он.

   — Дьяк ждёт в передней, да там же боярские дети Негодяевы.

   — Пущай все зайдут сюда.

Требуемые лица появились.

Никон с минуту помолчал и потом обратился к Негодяевым:

   — Вместо келаря вы, кажись, заведовали монастырскими землями.

   — Не мы, а митрополит Аффоний, — возразил Макар Негодяев.

   — Как не вы? Вы ездили по деревням, собирали дань и оброк, угодья и пустоши сдавали гостям и мужикам, где же деньги?

   — Сдавали мы, — отвечал другой Негодяев, Феодор, — всё митрополиту.

   — Отчего вы не сдавали всё это казначею Никандру?

   — На то не было приказу митрополичьего.

   — Крестьяне чёрных земель[14] приносят челобитные, что их-де обирают, земли от них отнимают, скотину и иную живность отбирают, подати правят без меры.

   — Один лишь поклёп, святейший архипастырь.

   — Без вины, — продолжал Никон, — на правёж[15] ставят.

   — Всё единый поклёп, — стояли на своём Негодяевы.

   — Покайтесь, и я прощу вас, — обратился к ним и к Жеглову Никон.

   — Не в чем и каяться — на исповеди были у духовного отца: согрешения наши он простил, мы приобщались, неча дважды каяться: разбойник на кресте, да и тот покаялся единожды, — пустился в рассуждения Жеглов.

   — Дьяк, — сказал тогда Никон, — посади в темницу их до царского указа и сыска.

Жеглов и Негодяевы с мнимым смирением и покорностью последовали за дьяком.

В это время на базарной площади совершалось другое. Приехал из Швеции новгородский купец Никитин и начал к народу речь:

   — Был я в свейских (шведских) землях, там новый король Карлус, готовит он ратных людей на нашу землю, то есть на Новгород Великий. А царские бояре отпустили свейцам и казну богатую, да видимо-невидимо хлеба из царских житниц во Пскове. Проведали и псковичи, да свейского посла исколотили: во Пскове гиль и сбор.

   — И на Москве, — сказал находившийся здесь купеческий приказчик, занимавшийся покупкой в Новгороде хлеба для своего хозяина, — люди земские и стрельцы изрезали бояр, да один Морозов-вор спасся. Царь-то юн, а бояре вороваты и продали нас немцам. Теперь как немцы получат богатую казну и хлеба, они и пойдут на нас войной и снова в лютерский закон. Я-то из таковских: множество народу православного свейцы в свою веру окрестили, а теперь все оттуда сбежали; да и я сбежал на Москву — теперь приказчиком.

   — Вся святая правда, — подтвердил подошедший в это время пристав Гаврилка Нестеров. — Да с боярами за одно и митрополиты — Макарий Псковский и наш — Никон. Только что я из темницы — туда велел он отвести приказного Жеглова и боярских детей Негодяевых: вы-де боярских указов не слушаете, немцам не хотите помочь. А те: греха-де на душу не возьмём, мы-де не басурманы, хлебушка своего и царскую казну отпущать немцам не будем... А Никон-то их в колоды, да в темницу. Жалость берёт, а жёны и детки малые ревма ревут.

   — А вот, поглядим, коль немцы прибудут к нам, уважим, довольны останутся; хлеба нашего святого к немцам отпущать не станем, да и царская казна здесь останется. Пущай батюшка царь учинит сыск, — раздались голоса со всех сторон.

Народ разошёлся, и пристав Гаврила Нестеров отправился домой, зайдя по дороге в кабак, где он наугостился.

Из кабака Гаврила пошёл, пошатываясь, домой и у ворот увидел свою жену Марфу.

   — Чаво здесь! аль молодцев выжидаешь?

   — Не греши пред Господом-то Богом. Батька наказал: гляди, коль Гаврюшка на улице, скажи-де ему: митрополит Никон кличет.

   — Не пойду я к зверю-то, а ты гляди мне!

И с этими словами Гаврила схватил Марфу за косу и потащил в избу.

Унимал его отец, площадной подьячий, да тот и на него напал.

   — Не наводи ты меня на грех, — ревел Гаврила, как зверь.

   — За что её бьёшь? — спросил отец.

   — На это она в законе моём: пущай и покоряется, и кается.

   — Да в чём? — вопила жена.

   — В чём?.. Да в том... Никон митрополит знаешь для чего кличет?

   — Не знаю, — плакала Марфа.

   — Если не знаешь, так я знаю... Значит, зачем с приказным Жегловым посулы брал, на правёж ставил без вины.

И с этими словами схватил он вновь её за косы, избил лицо в кровь и вытолкал на улицу.

Марфа, как была, опростоволосена и в крови, так и побежала на митрополичий двор.

Совершив это, Гаврила ушёл в опочивальню, бросился на постель и заснул. Спал он несколько часов и проснулся не в хмелю. Отец передал ему, что избитая им жена убежала с жалобою к митрополиту и что тот присылал уж за ним. Тот понял, что справедливый и строгий Никон, вероятно, строго отнесётся к нему и велит отодрать его не на шутку: благо, если только плетью, а то, пожалуй, и кнутом.

Обратился он к отцу:

   — Ты, ведь, подьячий — всякие порядки знаешь! Ну, вот, вызволи таперь... по гроб доски не забуду.

   — Вызволить!.. Да кабы моя сила... Всяку что ни на есть ябеду настрочу и челобитную, а тут как? Улики на лицо... А там, гляди, отведут в сарай, да так отжарят, что и душу в пятки упрячут.

   — Родимый, уж подумай, — молил Гаврила.

   — Ну, уж, да в последний... Как выпьешь, точно зверь какой. Поставь банки и пиявки на спину-то, вот митрополит и смилует — скажешь вся-то спина изломана: дескать, жена ухватом ударила.

Обрадовался сильно этому совету Гаврила, оделся и пошёл к цирюльнику-еврею и велел себе поставить пиявки на спину, а потом и банки.

И хорошо он сделал, что поторопился. Как только он возвратился в избу, посланные митрополита арестовали его и повели на митрополичий двор.

Вечером того же дня в Новгород входила иноземная рать с обозом.

Едва она, по направлению из Москвы, вошла в ворота, как на улице послышались крики:

   — Вот и немцы пришли с царской казной и за хлебом.

Понёсся этот клич по городу, а посадский Трофим Волк, услышав шум и крики на улице, вышел из своего дома.

Видит, движутся немцы на конях и в латах и при шпагах, за ними обоз, и впереди на коне наш русский.

   — Ты кто? — спросил его Волк.

   — Из посольского приказа, толмач Нечай Дрябин, а караван немцев датских, значит, посланник их Граб.

   — А куда? — допрашивал Волк.

   — На Ригу, а там я назад, в Москву.

   — В обозе что?

   — Знать, царские дары и казна.

И с этими словами толмач двинулся дальше[16].

   — A-а... знамо, — сердито произнёс Волк.

Выглянул из ворот сосед его Лисица.

   — А что, Волк? — спросил он.

   — Лисинька, то немцы с царской казной из Москвы прут, а там и к нам в гости пожалуют.