Лыков был в хороших отношениях с инокиней-матерью, и та, узнав об этом, тотчас послала за ним. Князь явился к ней.

   — Князь Борис, — сказала она после обычного приветствия и дав ему поцеловать свою руку, — прошу, не езди на войну, откажись.

   — Отказывался, великая государыня. Ходил к патриарху, говорил, что у князя Димитрия Черкасского нрав тяжёлый и прибыли я не чаю от того, что быть мне вместе с ним в государевом деле... Святейший патриарх побранил и велел на войне быть без мест.

   — Это он хотел тебя унизить оттого, что в родстве ты со мной; да ты сорок лет на службе, а у того на губах ещё молоко не обсохло. На войне быть без места — так пущай он князя... татарина... Мамстрюковича тебе даст в товарищи, — ты русский князь, именитый боярин, и род твой... да что и говорить, — пущай татарин сам ведёт рать.

   — Царица, уж ты окажи Божью милость, не дай бесчестить меня...

   — С ним-то, с святейшим, я и не поделаю ничего; сына коли увижу — скажу... Ты правь местничество, а я с боярами потолкую.

Князь Лыков вышел от неё и подал чрез боярина большого дворца царю челобитную, в которой говорил: «Я пред князем Димитрием стар, служу государю сорок лет, лет тридцать хожу своим набатом (т.е. командую самостоятельно), а не за чужим набатом и не в товарищах».

Князь же Черкасский бил челом: что князь Лыков ему говорил, что он-де потому не хочет быть ему товарищем, что люди им владеют.

Царь поручил князю Хилкову и дьяку Дашкову расследовать дело и доложить боярской думе.

В ней были горячие споры и кончились они тем, что Черкасскому командование не дали, но присудили ему 1200 руб. за бесчестие от князя Лыкова.

Два месяца раздумывали, кого же назначить туда, и патриарху пришла мысль пригласить в главные воеводы знаменитого боярина Шеина Михаила Борисовича, защищавшего некогда так геройски Смоленск и разделявшего с ним, патриархом, плен в Варшаве.

Он послал за ним.

Боярин жил на покое и посещал лишь боярскую думу, где голос его был влиятелен, но его не любили за солдатскую резкость и прямоту, а в те времена любили ходить во всех делах вокруг да около, да чтоб овцы были целы и волки сыты.

Явился по зову патриарха боярин и, поклонившись ему в ноги и приняв от него благословение, спросил, что причина чести, которой он удостоился.

Патриарх передал ему свою мысль и выразился, что он не находит более достойного человека принять начальство над войском, как его.

Шеин помолчал немного и сказал:

   — Прискорбно, святейший патриарх, что ты избрал меня в старшие воеводы. Положить живот свой за царя я никогда не отказывался, но вспомни: я целовал крест королевичу Владиславу, а он теперь королём Польши, — как же я буду теперь против него сражаться?

   — Сердце твоё благородно; помню, сказывали мне, что ты с одним ляхом дрался под Смоленском и чуть-чуть друг друга не порезали, потом встретились вы в лагере Владислава и сделались друзьями. Оба вы рыцари чести, и теперь ты рыцарь. Но коли речь идёт о счастии твоего народа, тут всякое рыцарство в сторону. И я, по изволению Москвы и земли русской, ездил в Варшаву, с извещением королевичу об его избрании на царство, и целовал ему крест, а теперь и я пойду на него войной.

   — Святейший патриарх и отец, ты присягал ему на верность, коли он будет царствовать, теперь ты сам царствуешь с сыном...

   — Сам Господь разрешил меня от клятвы: по воле земли русской, а не моей, избран Михаил, а затем и я, и глас народа, глас Божий... Так и ты, Тебя избирают от имени земли русской в воеводы, и ты не в праве отказаться, а я, как патриарх, тебя от клятвы твоей освобождаю. Теперь избери себе товарища.

   — Коли я пойду в воеводы, то пущай выйдет указ: во время войны быть без места. А ты дай мне, святейший, храброго Измайлова в товарищи: и я и он — мы пойдём с детьми.

   — Ладно. Кстати, ты вспомнил мне о нём; он имеет при себе боярского сына Бориса Морозова... Уж очень полюбил я его, когда был в пленении и возвращался. Хочу его сделать дядькой внука моего, Алексея... Знаю, он убережёт его от всякой скверны. Это человек разума и чести.

   — Коли прикажешь, Измайлов приведёт его к тебе, святейший патриарх. Я и Измайлов, и дети наши, и все навеки у ног твоих. Но вот, святейший отец, пущай дума боярская попросит меня, пущая не от тебя... Вместе мы были с тобою в пленении... скажут — кумовство. Пущай будет от них. Да прошу дозволить мне потолковать с друзьями да с семьёй и с Измайловым.

   — Ладно, только не медли, — завтра ответ...

Боярин Шеин заехал к Измайлову, и тот предоставил ему: решиться или не решаться.

Заехал он от него к Нефёду Козьмичу, и тот благословил его на путь грядущий.

Осталось ещё одно: отец Никита был его духовником, и ему нужно было с ним потолковать ещё о данной им королевичу Владиславу клятве.

Вопрос был затруднителен к решению, но присяга дана при известных условиях, чтобы Владислав царствовал; раз же он отказался от этого, признав Михаила царём, очевидно, клятва сама собою уничтожалась.

Так объяснил ему и отец Никита, причём присовокупил, что если патриарх затем снимает эту клятву, то очевидно, что и сомнения не может быть, что боярин может сражаться против Владислава, так как он будет сражаться против него не как против царя русского, а как против короля Польши.

Шеин продолжал сомневаться; тогда священник обратился к его патриотизму и доказывал, что возвращение Смоленска и Дорогобужа так важны для Руси, что мы без них останемся всегда в руках Польши.

Это поколебало боярина, и он решился не отказываться от начальствования армиею.

Когда же отец Никита ушёл, им овладело какое-то тягостное чувство, и он, бросившись на колени пред образами, долго молился.

На другой день боярин объявил патриарху своё согласие и тот велел ему явиться назавтра в боярскую думу.

В думе заседали патриарх и царь; первый сидел посреди стола — по правой стороне, а другой рядом с ним — по левой. Духовные лица занимали места сбоку по стороне патриарха, а бояре в чёрных соболях и думные дворяне — по стороне царя.

Шеин был с боярами. Заговорил патриарх о том, что нужно назначить главного воеводу, и обратился к боярам, спрашивая их мнения.

Один из них, вероятно по наущению патриарха, предложил Шеина.

Партия Князя Черкасского протестовала; она находила, что Шеин уж устарел и от ратного дела отстал.

Пошло на голосование, и большинство, вместе с царём и патриархом, оказалось на стороне Шеина.

Боярин благодарил думу за оказанную ему честь и в несколько дней приготовился в поход.

Нужно было в грановитой палате торжественно проститься с царём и с патриархом в присутствии всего двора и боярской думы. При этом Шеин сделал ошибку: рассердясь, что об его боевой деятельности отзывались в думе с неуважением, он в прощальной речи исчислил все свои заслуги, превосходившие заслуги остальных бояр, и закончил, что в то время, как он-де служил, многие за печью сидели и сыскать их было нельзя...

Речь эта хотя была правдива, но сделала ему много врагов.

В тот же день Шеин отправился в поход, другие воеводы выступили из Ржева, Калуги и Севска.

В несколько месяцев войска наши возвратили почти все уступленные Польше города, а Шеин с Измайловым осадили Смоленск.

XI

ПОД СМОЛЕНСКОМ

Вот уж восемь месяцев стоит наша рать под Смоленском; делать она всё, что только искусство и человеческие силы могут совершить.

Крепость, несмотря на обширность, тесно обложена; всюду окружена она теми земляными работами, которые и ныне употребляются, а из этих насыпей и редутов сыплется град калёных ядер на крепостные стены и картечь на тех, которые дерзают выйти из них, стены во многих местах сильно повреждены минами.

Губернатор Воеводский готов уж со дня на день сдать крепость русским.

Вдруг получается весть с юга России, что татары и казаки ворвались в наши украинские области; панических страх овладевает ратниками, и они бегут ежедневно из лагеря, чтобы защитить дома свои и семейства. В таком положении были дела, как 25 августа, ночью, Измайлов разбудил Шеина.