— Великому Государю доложено будет о тебе, Иван Глебович, — сказал стольник Хитрово, — обожди!

Юноша послушно последовал за своим вожатым в сени.

Государь не желал, чтобы молодой Морозов увидел, как повезут его мать под Кремлёвскими переходами.

Сам Алексей Михайлович вошёл на один из переходов и сделал жест рукою, чтобы дровни с узницами везли дальше.

С сожалением взглянул он на прикованных к стульям сестёр. Он вспомнил в эту минуту о том высоком положении, какое ещё недавно занимали обе сестры при дворе, и на глазах царя показались слёзы.

   — Сумасбродки! — прошептал он.

Морозова, заметив царя, стоящего на переходах, снова высоко подняла правую руку с двуперстным перстосложением и, потрясая звенящими цепями, закричала:

   — Тако крещуся!

Возница хлестнул лошадёнки, и дровни оставили за собою царский дворец.

Обеих сестёр разлучили.

Федосью Прокопьевну свезли на подворье Печерского монастыря и посадили под крепкий караул стрельцов. Железные оковы с неё не сняли, но только отковали от стула.

Сестра её, Евдокия Прокопьевна, была водворена в Алексеевский монастырь.

Илларион Иванов, сдавший Урусову монахиням, сказал им:

   — Возьмите её под крепкое начало. Государь великий помышляет, что она ещё образумится, ибо заразилась от сестры своей!

Думный боярин знал, что князь Пётр, муж узницы, в милости у царя. Это заставляло его относиться к княгине снисходительно. Кто знает, а вдруг князю Петру удастся упросить государя помиловать жену, тогда он всё ещё припомнит!

Но Урусов совсем отступился от жены. Хитрый потомок татар понимал, что заступаясь за неё, он только повредит себе, и молчал.

   — Водите её кажинный день в храм Божий, — продолжал свой приказ монахиням думный дворянин, — блюдите за ней неукоснительно, чтобы она своих выдумок не показывала!

На другое же утро к Урусовой явилось несколько монахинь, чтобы вести её в церковь.

Но Урусова идти отказалась.

   — Как я пойду в ваш собор, когда там у вас поют не хвалу Бога, но хулу, и законы его попирают!

   — Перекрестись, княгиня, что ты такое глаголешь непотребное?

Ужас объял монахинь.

Усмехнулась Урусова.

   — Не пойду я туда! — решительно ответила она им.

О её отказе сообщили думному дьяку Иллариону Иванову, и он повелел носить её к службе на носилках.

Княгиня притворилась больною и просила монастырские власти разрешить, чтобы её посетили домашние.

Под видом последних к Урусовой явились старицы, жившие у её сестры Морозовой, между прочим, и Мелания.

   — Стой твёрдо, княгиня, за старую веру, не соблазняйся новшествами, не приемли лесть никониан! — убеждала её суровая раскольница, — во храм, пока там не хвалу, а хулу на Господа поют, не моги ходить!

Духовное подкрепление со стороны своих единомышленниц оживило Евдокию Прокопьевну: она возвеселилась духом.

Монахини поняли, что узница их притворяется, а вовсе не больна, и снова настоятельно требовали, чтобы она шла к «четью-петью» в церковь.

Силою удалось уложить её и снести в церковь, но и здесь она не хотела обращать ни на что внимания и не только не соглашалась молиться, но продолжала лежать, как мёртвая.

На следующий день произошло то же самое, но тем не менее монахини продолжали ежедневно волочить упрямую женщину в церковь.

Заставить её идти саму или молиться во храме не было никакой возможности.

Выводимые из терпения её притворством, старицы Алексеевского монастыря даже «дерзостно заушали» Урусову повторяя:

   — Горе нам! Что нам делать с тобою; сами мы видим, что ты здорова и весело беседуешь со своими, а как мы придём звать тебя на молитву, ты внезапно как мёртвая станешь; и должны мы трудиться, переворачивать тебя, как мёртвое тело!

   — О, старицы бедные, — ответила им Евдокия Прокопьевна, — зачем напрасно трудитесь; разве я вас заставляю? Вы сами безумствуете, вотще шатаетесь! Я и сама плачу о вас, погибающих!

Долго продолжалось подобное «волочение» княгини к «четью-петью» во храм Божий. Наконец, сами инокини утомились этим издевательством над ними упрямой фанатички и стали молить игуменью:

   — Освободи ты нас, госпоже, от этого послушания: втуне мы трудимся, не возможно образумить сию изуверку!

Игуменья выслушала их жалобу и отправилась в тот же день к патриарху.

   — Уволь нас, святейший патриарх, от сраму! Кажинный день, как «волочать» Урусову в церковь Божию для смирения, вопит она на весь мир отповедь! Соблазн великий по всей Москве расходится! Все о ней на Москве наслышаны! Вместо полезности один вред выходит, в мученицы её возводить стали!

Патриарх задумался. Он понимал, что так дольше не может продолжаться.

К вечеру же того дня патриарх посетил государя.

   — Прости, государь великий, за совет мой! Довели возвратить княгиню мужу, а сестру её боярыню Морозову верни в дом. Бабье их дело, смысла мало, а соблазну творится много! О них многие знатные особы соболезнуют...

Государь пытливо взглянул на патриарха.

   — Не знаешь ты, святейший отец, упорства Морозовой! Призови её я себе, спроси — и сам познаешь её твёрдость.

На другой день государь велел снова привести молодого Морозова.

Иван Глебович не возвращался в родной дом с тех пор, как был привезён во дворец.

   — Ну, Иван, — ласково встретил царь молодого Морозова, — доволен ли ты житьём своим у меня, не обидел ли кто тебя?

   — Нет, государь батюшка, никто не обижал.

   — Слушай, Ванюшка, — снова проговорил царь, — великую ты мне службу сослужил бы, коли мог бы свою мать упрямую уговорить своё безумство бросить.

Морозов молча поклонился.

   — Сегодня не ходи. Святейший патриарх ей сегодня допрос чинить будет. Ступай завтра.

   — Исполню по твоему приказу, батюшка государь...

Царь жестом руки отпустил его.

XXII

О свидании молодого Морозова с царём заговорили по всему дворцу и князь Урусов решил снова сосватать племянника.

Широкие боярские сани, обитые тёмно-малиновым бархатом, запряжённые тройкою коней, были поданы к дворцовой боковушке.

Дядя с племянником отправились к князю Пронскому.

   — А я к тебе, князь, птенца малого, неоперившегося, привёз! — весело проговорил Урусов, входя вместе с племянником в горницу.

Гости и хозяин поклонились друг другу в пояс.

Из-за неплотно притворенной двери, ведущей во внутренние покои, послышался чей-то шёпот. Морозов обернулся к дверям.

   — Ах!.. — раздалось за дверью, и защёлка захлопнулась.

   — Девчонки шалят, — благосклонно усмехнулся хозяин и пригласил гостей сесть.

   — Аль не пьёшь? — спросил Пронский Морозова, заметив, что юноша чуть-чуть притронулся губами к поданному мёду. — Хвалю, кто смолоду не пьёт, тот и в старости свой ум не растеряет.

Между обоими князьями завязался разговор.

Морозов молча их слушал.

   — Прости, князь, — заметил Урусов, — что не по обряду старинному ведём мы дело, да медлить нам нельзя.

Хозяин пытливо взглянул на гостя:

   — А что? — спросил он.

   — Сам знаешь: боярыня в опале, дом сиротой стоит, а Ваня у царя на иждивении.

Пронский изумлённо взглянул на юношу.

   — У государя великого?

   — Да, государь беречь племянника повелел: ведь он теперь единственный Морозов на всю Россию.

В тот же вечер молодой Морозов был помолвлен с княжной Аксиньей Пронской.

XXIII

На небе ещё мерцали утренние звезды, когда из ворот Печерского подворья выехали дровни, на которых сидела под конвоем двух стрельцов Морозова. По приказу патриарха её везли снова в Чудов монастырь.

Во вселенской палате, куда внесли Морозову, кроме митрополита Крутицкого Павла, архимандрита Чудовского Иоакима и думного дворянина Иллариона Уварова, находился сам патриарх Питирим и несколько бояр.