— Однако это был очень опасный план…

— Да, но они претворили его в жизнь. Анри и медсестра проводили Констанцу до двери. Твоя бабушка вышла в ночь с ребенком на руках. Затем Анри и Николь вернулись и вылезли на улицу через окно первого этажа. Перед зданием на лужайке стояли вперемешку персонал, матери и беременные женщины. Здесь же находились младенцы. Никто ничего не мог понять. Прибежали жители деревни, чтобы спасти то, что еще можно было спасти. Вскоре здание превратилось в огромный костер. Попасть внутрь больше не было возможности.

— Не понимаю. Почему с ребенком не бежала Николь? Ведь идея, в конце концов, принадлежала ей!

— Это было невозможно. Ее исчезновение не осталось бы незамеченным, и тогда все бы поняли, что она похитила ребенка.

— Но она могла бы погибнуть в огне!

— Даже при таком сильном пожаре тело взрослого человека не исчезает по мановению волшебной палочки. А вот тельце новорожденного… В суматохе никто не заметил отсутствия Констанцы… Возможно, потому что она не была членом персонала. Заметив исчезновение ребенка, Кирхберг запаниковала. Она несла личную ответственность за детское отделение. Когда медсестры спасали детей, каждая из них, увидев пустую кроватку, думала, что малыша уже вынесли на улицу.

Алиса замолчала. Она застыла неподвижно, став похожей на соляной столб. Казалось, она перенеслась в прошлое. Алиса не просто рассказывала историю, а переживала ее, слившись с ней воедино.

— Этот ребенок жив?

Мне почудилось, что на ее ресницах заблестели слезы.

— К сожалению, нет, — с трудом выговорила Алиса. — Этот ребенок вырос, стал мужчиной. Но сейчас его уже нет в живых.

Когда я это понял? В какой именно момент рассказа Алисы разрозненные элементы сложились в моей голове, словно хрупкие части часового механизма?

1941 год. Я воспринимал эту дату как исторический ориентир, год, когда в полной мере начал работать лебенсборн Сернанкура, но никак не связывал ее с собственной историей.

Щеки Алисы были мокрыми от слез.

— Этот ребенок, Орельен, твой отец.

Утром 4 декабря 1941 года в префектуру полиции среди множества других анонимных писем, в которых содержался донос на соседа, торговца, преподавателя, адвоката, пришло письмо, тоже анонимное… В нем, на удивление обстоятельном, полном антисемитских выпадов и желчных выражений, сообщалось, что некий Эли Вейл, французский еврей, укрывает в своей квартире, расположенной на западе Парижа, нескольких польских евреев, которые никогда не вставали на учет и которым удалось избежать ареста в мае 1941 года. Чиновники отнеслись к этому письму очень серьезно, и оно заняло достойное место среди множества доносов, каждый день поступавших в префектуру.

Через три дня письмо передали в комиссариат округа, приказав провести «проверку сведений» в самые кратчайшие сроки. Комиссар, усердный чинуша, не стал тянуть резину. Он заслужил определенную репутацию в октябре 1940 года, добившись увольнения полицейского, который советовал своим знакомым-евреям не регистрироваться, поскольку «фамилия их не выдаст». Исправный служака, ориентировавшийся в обстановке как рыба в воде, без зазрения совести принимал участие в августовских арестах, в ходе которых в недавно открытый лагерь в Дранси были отправлены тысячи евреев в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет.

Комиссар послал двух полицейских на квартиру Эли Вейла, чтобы проверить обоснованность обвинений. Полицейские немного поговорили с консьержкой дома, которая, несмотря на страх перед мундирами, заверила, что врач был образцовым жильцом, которого все соседи уважали за простоту и скромность. Впрочем, в девяти случаях из десяти донос был делом рук озлобленных и завистливых соседей.

Полицейские, которых намного сильнее, чем их начальника, огорчали все эти подлые доносы, каждый день вслепую разбивавшие человеческие жизни, неохотно постучали в квартиру врача. Дверь им открыл мужчина с измученным лицом. У него на носу были очки в металлической оправе. Полицейские не увидели в его глазах ни капли удивления. Казалось, он покорился судьбе, словно мгновенно понял, что его ждет.

Три польских еврея, прятавшиеся в комнатах большой квартиры, даже не пытались спастись бегством или оказать сопротивление при аресте. Несмотря на численное превосходство, они не хотели вредить человеку, приютившему их, наивно надеясь, что власти проявят к нему снисхождение из-за его французского гражданства и уберегут от трагической судьбы.

Полицейские разрешили Эли Вейлу взять с собой несколько личных вещей. Но он захватил лишь дешевое издание «Государства» Платона и небольшой черепаховый гребень, принадлежавший сначала его жене Мине, а затем дочери Рашель.

Эли Вейла отвели в комиссариат округа на допрос. Его неделю держали в казармах. К большому удивлению Эли, обращались с ним вежливо.

Через пять дней по Парижу прокатилась новая волна арестов. Утверждая, что ведется борьба с саботажем и ожидаются покушения на немецких солдат, фельджандармерия арестовала на рассвете семьсот зажиточных евреев, большинство из которых имели французское гражданство. Их согнали в кучу под дулом автоматов. Эли Вейл и еще около десяти узников, содержавшихся в казармах Военной школы, присоединились к ним на Северном вокзале, откуда их отправили в Компьен. Из Компьена ночью под грубые окрики солдат вермахта они преодолели пешком четыре километра до лагеря Рояльльё.

С первых же дней интернированные евреи страдали от голода и холода. Спали они на соломе. Порции еды были очень скудными. Порой рацион становился немного разнообразнее благодаря коллективным посылкам французского Красного Креста. Чтобы не впасть в уныние и сохранить самообладание, по вечерам узники беседовали в своих крошечных каморках. Эли Вейл, призвав на помощь свою образованность и талант оратора, рассказывал своим слушателям об истории, литературе, медицине.

Не имея никаких контактов с внешним миром, Эли Вейл так и не узнал о смерти дочери, случившейся менее чем через неделю после его прибытия в Компьен. По ночам он сжимал в руке маленький гребень Рашель так сильно, что немели пальцы. Воспоминания о дочери придавали ему силы, помогали выносить жуткие условия, царившие в этом транзитном лагере.

В январе сильно похолодало, похлебка стала совсем жидкой. Многие интернированные не могли больше выдерживать длительные переклички, на которые их заставляли выходить два раза в день в любую погоду.

В начале февраля Эли Вейл заболел. Он отморозил пальцы ног и не мог больше стоять. Его силы таяли. Несколько десятков самых старых и больных узников освободили. Эли Вейла бегло осмотрел врач, но не счел его достаточно старым и больным для того, чтобы быть освобожденным. В конце концов Эли Вейлу удалось справиться с болезнью. Однако его друзья по несчастью не были такими стойкими. За четыре месяца девяносто два узника умерли от холода, голода, паразитов и инфекций.

Освобождения, считавшиеся сначала добрым знаком и помогавшие держать удар, становились все более редкими. Тринадцатого марта последние интернированные евреи покинули Компьен. Но они не вернулись домой. Их сразу же отправили в Дранси.

Двадцать седьмого марта 1942 года Эли Вейл попал в первую группу конвоя, состоявшего из тысячи ста двенадцати человек, которых должны были отправить в концентрационный лагерь Освенцим.

Ему не суждено было вновь увидеть Францию.

В античные времена греки использовали слово tukê, не имеющее эквивалента во французском языке. Довольно часто его не совсем верно переводят как «судьба». В отличие от «рока», бывшего, по мнению древних, выражением закона, перед которым склонялся разум, tukê нашло способы нарушать этот закон по неожиданному капризу, способному возникнуть в любой момент нашей жизни. Сейчас я думаю, что обнаружение фильма Абуэло, послужившего началом всей этой истории, было проявлением tukê, вторжением в повседневную жизнь, вторжением, которое нельзя заранее рассматривать как пагубное или благоприятное.