Бесполезно продолжать. Я больше ничего не получу. И мне показалось опасным называть имя Сораи — о котором он, как ни странно, не спросил, — ведь это могло навлечь неприятности на ее семью. Очевидно, Сирт еще не перевернул эту страницу.

Я уже собиралась уходить, как вдруг заметила в небольшой комнате, выходящей на широкую лестничную площадку, группу молоденьких женщин-преподавательниц. Вероятно, в перерывах они приходили сюда выпить чашечку чая, оставить сумку, посмеяться с коллегами. Я проскользнула туда. Они сразу же меня окружили, предложили стул и фруктовый сок, и за несколько секунд, как только они закрыли дверь, комнатушка, полная революционных символов, превратилась в птичник. Все говорили одновременно, перебивая друг друга, излагая свои истории, воспоминания, возмущаясь. Одна начинала рассказ, другая прерывала ее, приукрашивая детали, пока не вмешивалась третья с криками: «Подождите! А у меня еще хуже!» Я не успевала записывать. Как будто клапан высвободил поток. Их нельзя было остановить.

Похищение девушек? «Весь Сирт был в курсе!» Сирт — каддафисткий? Одна кокетка с подведенными карандашом глазами под идеальной линией бровей попыталась мне объяснить:

— Существовало давление на людей его города, его племени, его семьи; школа прививала культ его личности, но все знали, что морально он был мерзавцем. Лжет тот, кто утверждает, что не был в курсе!

И пять коллег шумно ее поддержали, обескураженные моим разговором с директором.

— Его предшественник сбежал, поскольку участвовал в последних сражениях на стороне Каддафи. Увы, новые управляющие недалеко от него ушли. Как, например, наш (директор, который работает в этом здании после обеда). Мы потребовали от министерства его отставки, приведя доказательства того, что он продолжает критиковать западное вмешательство в Ливию и отравляет молодые умы.

Одна из женщин утверждала, что училась в том же лицее, что и Сорая, и даже видела, как по гимназии расхаживал Каддафи. Она указала на здание по другую сторону двора. Она не помнила Сораю, но уверенно утверждала: Вождь действительно приезжал в эти места. Ее соседка с веселым лицом, закутанная в красный платок, также слышала его выступление в сиртском университете двумя годами ранее.

— Когда он прибыл, время словно замерло, занятия были приостановлены, квартал блокирован.

Они уверяли, что ему годились любые предлоги для того, чтобы встретиться с девушками. В последний момент он сам себя приглашал на свадьбы.

— Большинство гостей были польщены, — говорит одна девушка. — Но мои дяди, несмотря на то что принадлежат к его семье, сразу запретили мне показываться ему на глаза.

Он часто приглашал учениц посетить катиб Аль-Саади, где проводил в своей резиденции песенный фестиваль.

— Два дня подряд я ездила вместе со школой, потом родители запретили мне туда возвращаться. «Это место очень опасное, — объяснил мне брат. — Если не от него, то опасность может прийти от его банды: сержантов, охранников, от любого военного. У них там больные нравы!»

Он симулировал болезнь, чтобы студентки приехали его поддержать.

— Мне было шестнадцать лет, и я училась в Школе авангардного мышления, когда один преподаватель сообщил нам, что папа Муаммар заболел. Заказали автобус, который отвез нас в казарму, где он принял нас в своем шатре. На нем была белая джеллаба[13], бежевая хлопковая пилотка, и он нас по очереди обнял. Мы очень смутились, увидев, что он вовсе не болен!

Другая вспомнила, как школа возила ее в тот же катиб поприветствовать полковника Шадли Бенджедида, президента Алжира.

— Каддафи постоянно нуждался в окружении девушек. Мы подпитывали его навязчивые идеи.

В конце концов одна из этих преподавательниц поведала, что однажды родовой клан из Мисураты организовал роскошный праздник абсолютной верности Вождю. Он обожал подобного рода мероприятия, радуясь поддержке разных племен. Именно там он заметил девушку, подругу рассказчицы. На следующий день за ней в школу приехали телохранительницы. Директор отказал, так как они прибыли не вовремя: она сдавала экзамен. Но в тот же вечер ее похитили во время празднования свадьбы. Она исчезла на три дня, в течение которых Каддафи насиловал ее. Как только она вернулась, ее выдали замуж за одного из его охранников.

— Мне об этом рассказал ее отец, умоляя быть бдительной.

Прозвенел звонок, и они моментально разлетелись на уроки, попросив не публиковать их имена. Не все так просто в Сирте. Жители размышляют о деградации своего города, огорченные, злобные и пессимистичные, убежденные в том, что новая власть еще долго будет заставлять их платить за неискоренимую связь с тем, кто был их Вождем.

***

Не так уж легко было идти по следу Сораи, ведь я боялась привлечь внимание к ней или ее семье, пробудить гнев братьев, скомпрометировать ее будущее в Ливии. Более чем когда-либо ее история должна была оставаться в секрете. Только Хаят, ее тунисская кузина, была единственным и преданным доверенным лицом; она оказалась приветливой женщиной, доброжелательным свидетелем попыток Сораи убежать, начать новую жизнь, выкрутиться из семейных распрей. Увы, не шло даже и речи о том, чтобы я встретилась с девушками из Баб-аль-Азизии. Первая, Амаль, вышла замуж и умоляла, чтобы ее забыли. Вторая, Амаль Дж., живет между сексом и алкоголем, с ностальгией вспоминая своего великого мужчину, и не потерпит того, чтобы Сорая ее выдала. Один шофер и две женщины, работавшие в службе протокола, лишь вспомнили, что пересекались с мимолетным силуэтом Сораи. И все. Очень немногие имели доступ в этот грязный подвал.

Наконец, в Париже Адель, ее тунисский друг, дал мне пару ключей к развязке неудачного бегства во Францию. Я встретила его в кафе на Порт д’Орлеан. Коренастый малый, зачесанные назад волосы открывают очень милое лицо; он с тоской и нежностью говорил мне о Сорае.

— Она приехала сломленная, бесформенная, без малейшего опыта работы, ничего не ведая о режиме дня, дисциплине, жизни в обществе. Как маленькая девочка, которая полностью забыла, что такое мир. Словно птенец, пытающийся взлететь, но постоянно разбивающийся о стекло закрытого окна.

Адель заботился о ней, как мог. Приютил у себя, когда она больше не могла оставаться у Варды; пытался найти ей работу, включая небольшую стажировку у одной парикмахерши, увы, быстро закончившуюся, так как Сорая не говорила по-французски. Организовал поход к адвокату, чтобы она получила документы; помогал ей во всем необходимом в течение нескольких месяцев.

— Было жутко смотреть, как она борется и постоянно терпит неудачу. Обманутая ложными обещаниями, соблазненная мужчинами, которые лишь хотели ею воспользоваться. Безусловно, ее проблемой стало слабое рвение выучить французский язык. Ошибкой было и знакомство с Вардой и некоторыми другими людьми, с которыми она пересеклась в «Ля Маркиз», в этом ресторане, позоре ливийцев, куда я однажды пришел; после полуночи он превращается в восточный ночной клуб. Было проще жить среди арабоговорящих. Но это препятствовало любой интеграции во французское общество, любым возможностям завязать отношения, обучению или устройству на работу. Это правда, Сорая не зацепилась здесь, ведь она не привыкла ложиться спать раньше 4 утра и вставать до 11 часов дня, не поддавалась никакой дисциплине, не слушала чьих-либо приказов. Как будто после Каддафи больше никто не мог властвовать над ней.

Потеряв слишком рано своего отца в городе Габес, Адель, старший из трех сыновей, взял на себя роль главы семейства. Чтобы помочь родным, он прервал обучение, уехал в Париж, создал небольшую ремонтно-строительную компанию, где упорно работал. Он приютил Сораю как «сестру». Она была уязвимой, и за ней приходилось ухаживать. Конечно, он был немного влюблен. А кто бы не влюбился в нее, когда она танцевала в «Ля Маркиз», кружа своей черной как смоль массой волос, и хохотала? Она раздражала других девушек, слишком свободная, слишком яркая, но она била все рекорды популярности среди персонала. Днем она курила, звонила по телефону, смотрела телевизор. Иногда плакала, терзаемая воспоминаниями, вопросами, тревогами. Казалось, она могла все сказать Аделю. Он признался, что она говорила о Каддафи «со странной смесью ненависти, ярости и уважения». Сорая будет опровергать последнее слово. Но как удивляться тому, что некое почтение примешалось к озлобленности против того, кто имел право на ее жизнь и смерть долгое время?