— Ладно. Задержали их в полпервого ночи на углу Садовой и Пушкинской. Олег и с ним еще двое. Пьяные, конечно. Шли из ресторана. Встретили девушку, с работы шла. Сначала приставали, а когда вырвалась, догнали и... били. На ее счастье, люди как раз шли со смены. Ну, эти бежать. Задержали их. Собственно, и все.

— Били, значит?

— Да. Больше ничего не случилось. Но, падая, она ударилась об асфальт.

— Сильно ударилась? Так. А он где? Ну ясно, где ему еще быть.

Лицо Николая Викторовича побелело, под глазами выявились синие тени, и глубже стали морщины у рта. Майор кивнул на стул:

— Ты садись, Коля.

— Угу, спасибо. Ты сам с ним занимался?

— Нет, и не видел еще. Даже не решаюсь как-то. Ведь очень хорошо вас всех знаю... Олега с пеленок знаю. Дело их у Евстафьева, это молодой лейтенант, но толковый.

— Дело? Ну да, дело... Послушай, может быть, тут что-нибудь не так, а?

— К сожалению, все так.

— И что за это?

— Ты же знаешь, определяет суд.

— Но все-таки?

— Н-ну, если дойдет до суда...

— А до суда дойдет?

— Если потерпевшая подаст заявление, то прокуратура, я думаю, даст санкцию на возбуждение уголовного дела.

Ельников грузно опустился на стул. Майор сел рядом. Николай Викторович спросил:

— Зачем ты все рассказал жене? Ты бы мне сперва, уж я Лену подготовил бы как-нибудь.

— Да ведь я понимаю, что не следовало бы! Позвонил, надеясь тебя застать дома, да ты уехал уже. Сказал я Лене, что по заводским делам нужен ты, и трубку положил, думал немного погодя на завод позвонить. Только матери, они к беде чуткие. Тем более что Олег дома не ночевал. Лена сразу же опять меня вызвала. Я было успокаивать, да... Словом, вытянула из меня всю правду. Как она, Лена-то?

— У нее ж сердце больное. Хотела сама к тебе ехать — не смогла. Соседи «неотложку» вызвали... Но почему?! Почему?!

Ельников вскочил и заходил по кабинету.

— Да, почему?! Я не пьяница, не скандалист, не жулик, всегда толковал ему о порядочности, о совести, о... Мой тут какой-то просчет, но в чем? В чем моя вина... перед той девушкой?

Он круто остановился перед другом.

— Твоя — не знаю. Разве лишь в том, что забот у директора завода всегда по горло, а времени для семьи всегда дефицит. Да ведь и не один ты его воспитывал. Мальцам каждый встречный немножко воспитатель. А встречные, они разные. Хоть бы и старшие, наше поколение взять...

— Поколение? Ну, знаешь!.. Наше поколение и трудом и кровью советское.

— Да, но вот сейчас здесь, у дежурного, спит некий Додонов. Систематически пьянствует, во хмелю же не человек... Дебоширит, орет, лается. Трезвый — изоврался вконец. Я ведь тоже воевал, до Будапешта дошел, ордена у него, медали. И вот существует же — ордена сохранил, совесть потерял.

— Но Олег мой сын! Мой, а не его!

— Ты на своем заводе сидишь, а Додонов на улице, на виду буянит.

— Так вы-то на что, милиция?

— Что мы?.. Он преступления не совершил. Пятнадцать суток мы ему давали. Теперь штрафуем. Посадить за хулиганство в колонию? Так нам все время твердят: избегайте мер с лишением свободы, воспитывайте.

— Тогда ссылать таких куда-нибудь в тайгу, чтобы молодежь не пачкали!

Майор вздохнул:

— Организовать такую «тайгу» не в полномочиях начальника райотдела. К сожалению.

— А что в полномочиях?

— Ну, беседы, внушения. Штраф.

— Эх вы, бедняги, — сказал Ельников и задумался.

Майор взял со стола карандаш, повертел, положил на место.

— Коля, ты повидаться с Олегом не хочешь? Поговорить?

— А это разрешается?

— Запрещения такого нету.

Ельников ответил не сразу.

— Тяжело... Но надо. Что уж теперь от беды прятаться. Меня в камеру проведут? Или его сюда?

— Лейтенант Евстафьев дежурит, кабинет его свободен.

— Ладно. Подожди... — Николай Викторович постоял минуту молча. И повернулся к двери. — Куда идти?

И опять он ждал. Узкая комната, шагов пять в длину. Стол, сейф, три стула. Солнечный мороз за окном. Шапку Ельников оставил в кабинете начальника, но пальто не снял, и все равно было зябко, набегала дрожь, которую приходилось сдерживать, унимать, уговаривать. Николай Викторович пытался представить сына здесь, в этой комнате, — и не мог. Стоял перед глазами облик прежнего, того, домашнего Олега, остроумного, самоуверенного, всегда немного небрежного, с чистым здоровым лицом и красивой прической — Николай Викторович не уважал гривастых юношей. Олег интересовался спортом — без увлечения, современной музыкой — без модного меломанства, книжки почитывал — без читательских восторгов, учился без двоек, но и без похвальных грамот. Веселую компанию любил, но... нет, пьяным не видели сына. Средний парень, от которого в дальнейшем ожидали, конечно же, большего. Многого ожидали... А теперь?

«Что же, постригли его уже? В чем он, в куртке или в пальто? Наверное, холодно в... камере. Нет, как все непонятно, невероятно! О чем с ним говорить? Надо держать себя в руках, чтобы без этой дрожи. Не отапливают здесь, что ли? Если он в куртке, надо принести пальто. Будет суд... Может, все-таки не будет? Как же так, ведь еще вчера вечером ничего подобного и представиться не могло. Ни боли этой, ни дрожи, ни кабинета этого...»

Дверь приоткрылась, заглянул милиционер. Все в Ельникове вздрогнуло и напряглось.

— Входи.

Олег... В куртке он. Руки за спину. Шагнул, и дверь закрылась. В побледневшем лице, во всей фигуре — помятость... Сын! На правой щеке, от темного пушка на верхней губе до уха — две свежие тонкие царапины.

— Здравствуй, папа...

— Здравствуй.

Николаю Викторовичу стало трудно дышать. Года полтора назад, простудившись и схватив жестокий бронхит, он бросил курить. Сейчас захотелось вдруг затянуться папиросой, и он, не понимая зачем, трогал карман рукой. Сын, поникнув плечами и все еще держа руки за спиной, уставился в крашеный пол.

Волна дрожи миновала, Ельников овладел собой.

— Как ты... попал сюда?

Олег шевельнул плечами.

— Выпили... — Голос хриплый какой.

Ельников подождал.

— Ну?

— Выпили мы, домой пошли...

От этого плавающего голоса, от недвижной сутулости и рук за спиной стала Ельникова заливать неприязненная брезгливость. Твердо, напористо он поторопил:

— Ну!

— Я был выпивши, сильно выпивши... плохо помню...

— Врешь.

— Ну, так получилось... Хотели пошутить сначала... — Он поднял пустые, невидящие глаза. — Просто пошутить... Я даже не знаю как...

Больше не было дрожи. Ельникова жгли возмущение, обида, злость, словно был он не отцом этого перетрусившего хулигана, а отцом той неизвестной девушки, которая бежала ночью с работы.

— Вы избивали женщину. Одну — трое здоровых парней. — Олег дернулся, словно протестуя. — Что? Ты хочешь что-то сказать?

— Она сама вцепилась мне в лицо! Вот смотри, — провел пальцем по царапинам.

— Вот как! Значит, это она напала на трех здоровых парней? И ты защищался? Спасал свою драгоценную жизнь? Что молчишь?

— Я вот так сделал рукой, чтобы заслониться, а она упала.

— И вы продолжали бить лежащую женщину? Ради самозащиты? Олег, неужели от меня научился ты трусливо врать?

Николай Викторович отвернулся к окну. Отвернуться было необходимо, чтобы не крикнуть, не ударить. Переждав, заставил себя говорить, не повышая голоса.

— В сорок пятом году моего друга, лейтенанта, разжаловали, сняли с погон звездочки, в боях заслуженные. За что? За самосуд. Его с сержантом послали арестовать немку, гестаповку. Местные жители сами пришли в комендатуру и указали, где скрывается. И все было сделано хорошо, застали гестаповку врасплох, она и пистолет схватить не успела. Терять ей нечего, бросилась на лейтенанта, как рысь. Сильная была, ловкая, тренированная — в гестапо с разбором брали. Лейтенант в финской участвовал и эту войну с боями прошел от Волги, в рукопашных схватках траншеи по метру отвоевывал. Но тут перед ним была женщина! Фашистка, враг, но — женщина. И он не смог ударить. Смог только выстрелить. Понимаешь, пристрелил, но бить женщину не поднялась рука.