Крестьянам все это было по душе, а само появление в деревне волочебников воспринималось как визит духов предков. Ведь в русской культуре дороги бродяга скитается не только по земному миру, но и по тому свету — и в определенном смысле олицетворяет собой мир духов. Волочебников в деревнях угощали, поили, порой они что-нибудь себе выпрашивали, случалось — и воровали. Изредка прихватывали с собой местных девок. Те шли охотно. Тем более что многие обряды были связаны с сексом. Например, весеннее совокупление скомороха с землей. Или с березой. После такого ритуального акта обычно происходила коллективная оргия в масках. А попы поносили их с амвонов: «свальный грех», мол.

— Такое музыкальное бродяжничество… — говорит Саша Леонов. — Мы с «Ва-Та-Гой» хотим его возродить.

20 февраля

Прав бразильский бард Жуан Жилберту[56] — прежде мир был маленьким, потому что земля казалась большой, а теперь мир огромен, потому что земля уменьшилась. Кто мог предположить, что я встречу живых скоморохов, да еще на Палеострове, где когда-то совершили самосожжение более четырех тысяч человек — раскольники Игнатия Соловецкого[57]. Да еще что наша встреча придется как раз на день святого Ильи! В который когда-то славяне поклонялись Перуну, богу грома.

Мы приехали в Загубье вместе с нашими бабушками-хористками на празднование Ильина дня. Загубье — старая рыбацкая деревенька на полуострове Клим Нос, близ Толвуи. Теперь там зимует одна баба Настя, Люсина мать. Люся — безумная раскольница, организовавшая этот праздник, чтобы собрать деньги на восстановление часовни Зосимы Соловецкого, который здесь — в Загубье — родился, а постриг принял на Палеострове и только тогда отправился на Соловки. Праведника Зосиму по сей день чтят российские раскольники. Я прекрасно это помню еще по Соловецким островам. О загубских раскольниках расскажу в другой раз, может, осенью, когда буду описывать палеостровскую путину, то есть массовую ловлю палии…

Самым интересным в загубском празднике дня святого Ильи было путешествие на Палеостров на двух моторных шхунах. Первая шхуна сдохла еще на пути туда — вырубился мотор, так что второй пришлось взять ее на буксир. А на обратном пути забастовала и вторая… Мы встали посреди Онего, полторы версты от Палеострова. Наступала северная белая ночь. С одной стороны Палеострова истекало сиянием солнце, с другой — сочил бледный свет молодой месяц. Народ на шхунах начал терять терпение: один кричал, что опоздает на автобус, другой — что хочет есть и пить. Послышалась ругань. И тогда на шхуне началось колдовство. Двое парней — один лет двадцати, второй чуть постарше — извлекли из бездонных сумок музыкальные инструменты и принялись играть. Сначала на дрымбах (вид тувинского хомуса, который зажимают в зубах) и на самогудах (смычковый инструмент — что-то среднее между щипковыми гуслями и гудком), потом загудели в калюки и торву (пастушьи трубы) и, наконец, как пошли наяривать на ивовых флейтах! Все замерли. Туристы просто онемели. Капитан починил мотор, и мы двинулись дальше.

В Загубье баба Настя пригласила нас на праздничный ужин. Оба музыканта уже сидели за столом. Саша и Леша. Так мы познакомились.

— Ну что ж, за эпос! — поднял Саша стакан с брагой.

Потом они немного рассказали о себе. Александр Лив-Семплер, атаман «Ва-Та-Ги», серьезно занимался станковой живописью, но когда ему удалось по старинным описаниям сделать свою первую жалейку, Саша понял, что холсты его больше не интересуют, и переключился на музыку. Делает волынки, пищалки и гудки, калюки, ивовые флейты и гусли, в ближайшее время собирается попробовать изготовить кантель — ведь в Заонежье русские скоморохи встречались с карельскими рунопевцами. Он и скомороший репертуар раскопал — песни и байки, а многое и от себя добавляет, ведь только живая традиция имеет смысл. Верно ведь?

— Традиция в заповеднике — смерть при жизни.

Алексей Фон-Гитара, как ясно из его прозвища, — прежде всего гитарист, но играет на всем и… поет рэп. Пару лет назад они втроем (еще Аркаша Бубен-Бит) организовали в Петрозаводске группу «Реел», недавно переименованную в «Ва-Та-Гу». Прибавилось несколько человек, в том числе Ольга, Сашина жена (она поет почти так же хорошо, как Ирина Федосова![58]), двое контрабасистов и скрипач. Играли с саамом Вимме Саари[59] и с тувинцами из группы «Хуун-Хуур-Ту»[60], а те, в свою очередь, музицировали с Фрэнком Заппой[61].

В Загубье Саша с Лешей оказались случайно, просто по пути пришлось. Они ищут в Заонежье пленэр с подходящей акустикой. Хотят записать свой «Леспромхоз». Это их последний проект. Откуда такое название? А разве вся Российская Федерация не есть один большой Леспромхоз? Лес вырубают подчистую — на экспорт. Лес они понимают расширительно — это могут быть и нефть, и газ… Я пригласил ребят к нам. Через два дня Саша с Лешей приехали. И теперь уже они потеряли дар речи в нашей русской избе.

— Мар, — простонал Саша, оглядевшись, — да в этой избе акустика, как внутри гудка.

— А у меня в огороде растет волчья ягода.

— Можно к тебе на Масленицу приехать?

— Ясное дело.

Теперь о моей избе. Слово «изба» (др. — русск. истъба) происходит от глагола «истопить»[62]. Потому и говорят: «танцуй от печки» — согласно русской пословице, любое дело следует начинать с печки. В том числе описание избы.

Угол, в котором стоит печь, называли печным или «бабьим». «Бабий» угол — смысловое начало избы. В ее космосе он был самым древним. Здесь обитал Домовой — языческий дух дома. Здесь, на полатях, ему приносили жертвы. После крещения Руси печной угол стал именоваться «нечистым». В противоположном — красном — углу ставили иконы. У меня там написанная матерью Теодорой из Бостона Мария Египетская.

Третий угол в нашей избе мы назвали «чумовым». В нем висит настоящий дошпулуур, на котором играл в свое время Саян Бапа из «Хуун-Хуур-Ту». Рядом, из щели между балками, выглядывает Пеликен из кости мамонта, чукотский божок домашнего очага, то есть дух, опекающий чум. Мне подарил его Борис Лесняк[63], герой рассказов Шаламова… А недавно появилась еще и маска скомороха, но о ней я расскажу завтра. Здесь, в «чумовом» углу, я порой медитирую. Слава, Наташин сын, утверждает, что «чумово» — это «классно», «здорово», а сама Наташа — что это «бестолково» и «по-дурацки».

Потолок в избе высокий, черный. Чернили его (можжевеловой смолой и сажей), чтобы спать на печке словно под открытым небом. Кое-где даже пару звезд добавили — золотой краской. По центру потолка проходит главная балка стропил, так называемая матица. Есенин сравнивал ее с Млечным Путем на небосклоне (а всю избу — с космосом). Еще он писал о столбе у печи, подпирающем потолок, — что это Древо Жизни. «Именно под ним, — писал Есенин в «Ключах Марии», — сидел Гаутама…» В русской избе поэт ощутил пастушеский дух.

Пастух, по Есенину, тот, кто пасет свой дух. Раньше только пастухи имели столько свободного времени — они и стали первыми мыслителями и поэтами, о чем свидетельствуют Библия и апокрифы других вер. Все языческие верования в переселение душ, вся музыка, песни, вся тончайшая, словно кружево, философия — философия существования на этой земле — плоды прозрачных пастушьих дум.

Печной столб обычно венчала вырезанная из дерева лошадиная голова (у нас от нее осталась половинка) — так называемый конек. Второй конек располагался на венце крыши, напоминая о кочевье и уподобляя дом табору. Это заметил другой деревенский поэт, Николай Клюев: