Но и в этом, как и во всем остальном, ты оказался прав: он тут же избавил меня от смущения, оказав мне еще более теплый прием, чем я мог бы ожидать как посланник царя Ирода; затем упомянул о своей дружбе с тобой, отметив, как часто в беседах ты называл мое имя. Я не решился при первом же знакомстве заговорить с ним о деле, с которым я приехал в Рим, и потому был особенно польщен, когда он пригласил меня следующим вечером отобедать у него в доме, — аудиенция конечно же происходила в императорском дворце, в котором, как я понимаю, он бывает лишь по казенной надобности.
По всей видимости, я так до конца и не поверил тебе, когда ты писал мне о скромности его жилья. Непритязательная роскошь моего обиталища в Иерусалиме легко затмит его императорские покои; торговцы — причем не из самых богатых — и те порой живут более вальяжно! Как мне кажется, он руководствуется не просто стремлением к строгой простоте, к которой призывает и других, — нет, в этом чудесном и уютном небольшом доме он производит впечатление скорее радушного хозяина, всячески старающегося угодить гостю, чем повелителя вселенной.
А теперь позволь мне начать свой рассказ с описания обстановки, дабы воссоздать для тебя атмосферу того вечера на манер «Бесед» нашего учителя Аристотеля, над которыми мы когда–то с тобой корпели.
Обед, состоявший из трех отличных блюд, одновременно простых и изысканных, завершен. Вино смешано и разлито по бокалам беззвучно снующими среди гостей слугами. Самих гостей немного — лишь родственники да близкие друзья Октавия Цезаря; рядом с Октавием, откинувшись на подушки, сидит Теренция, жена Мецената, который (к моему вящему сожалению, ибо я очень хотел бы познакомиться с ним) покинул город и уехал на лето на север, дабы целиком посвятить себя своим литературным трудам; на соседнем ложе — дочь императора Юлия, молодая, красивая и полная жизни дама со своим новым мужем, Марком Агриппой — крупным, крепко сбитым человеком, который, несмотря на всю свою известность и высокое положение, как–то не вполне вписывается в это окружение; великий Гораций — небольшого роста, несколько полноватый, с седеющими волосами, обрамляющими его молодое лицо; он усадил рядом с собой сирийскую танцовщицу, развлекавшую нас во время обеда, и (к ее робкому, но вместе с тем ликующему восторгу) шутливо заигрывает с ней; молодой Тибулл (чахнущий в отсутствие своей любовницы) сидит, зажав в руке бокал с вином, и со снисходительной печалью обозревает собравшихся; рядом с ним его патрон Мессалла (который, говорят, был подвергнут проскрипциям при триумвирате и сражался на стороне Марка Антония против Октавия Цезаря, а теперь на дружеской ноге со своим когда–то врагом, а нынче хозяином), и, наконец, тот самый, столь часто поминаемый тобой Ливий, что взялся за написание монументального труда по истории Рима, начальные разделы которого стали регулярно появляться в книжных лавках. Мессалла предлагает тост за Октавия Цезаря, который, в свою очередь, поднимает бокал за Теренцию, за коей он ухаживает с большой обходительностью и вниманием. Мы отпиваем вино, и беседа начинается. Первым начинает наш хозяин.
Октавий Цезарь: Дорогие друзья, позвольте воспользоваться случаем и представить вам нашего гостя, прибывшего от друга и союзника Рима на Востоке, иудейского царя Ирода — его личный посланник Николай Дамаскин, который также известен как ученый и философ и потому является вдвойне желанным гостем в сей компании, почтившей своим присутствием мой дом по этому счастливому случаю. Я не сомневаюсь, что он желал бы сам передать вам приветствия от царя Ирода.
Николай: Великий Цезарь! Я не могу найти слов, чтобы выразить свою благодарность за твое гостеприимство и принимаю как не заслуженную мною честь мое присутствие в обществе твоих прославленных друзей. Ирод действительно поручил мне передать тебе и твоим соратникам в Риме свой низкий поклон. Доброта и взаимная приязнь, которые я имел возможность наблюдать нынче вечером, убеждают меня в том, что я могу откровенно говорить с тобой о поручении, с которым я прибыл сюда из древней земли Иудеи. В знак беспредельного уважения, которое он питает к Октавию Цезарю, мой друг и господин Ирод отправил меня в Рим, чтобы я переговорил с человеком, принесшим Риму свет порядка и процветания и объединившим весь мир под своим началом. В ознаменование заслуг этого правителя, гостем которого я имею честь быть, я предлагаю написать «Жизнеописание», чтобы слава его стала достоянием всех.
Октавий Цезарь: Я чрезвычайно польщен щедрым жестом моего доброго друга Ирода, но должен заметить, что мои свершения ничуть не заслуживают подобного славословия. Я более чем уверен, что твои немалые способности, наш новый друг Николай, не должны попусту расточаться на такое незначительное предприятие. Посему ради тех важных ученых занятий, которым ты мог бы тем временем посвятить себя, а также на основании собственного представления о приличиях я с огромным чувством благодарности вынужден по–дружески просить тебя отказаться от этой затеи, недостойной твоих талантов.
Николай: Твоя скромность, великий Цезарь, делает тебе честь. Однако мой господин Ирод непременно настоял бы, чтобы я оспорил ее и напомнил тебе, что, как бы ни велика была твоя слава, в отдаленных от Рима краях есть еще много тех, кто знает о твоих славных деяниях лишь понаслышке. Даже в Иудее, где латинская речь в ходу только среди немногих образованных людей, имеются такие, кому неизвестно о твоем величии. Поэтому, появись летопись твоих свершений на греческом языке, который знают все, и тогда Иудея и весь остальной восточный мир сумеют еще глубже осознать, какую мощную опору предлагает им твоя благотворная власть, а у Ирода появится возможность еще более твердо править своей страной под твоим мудрым покровительством.
Агриппа: Великий Цезарь и дорогой друг, ты внимал моим советам и раньше, посему прошу тебя прислушаться к ним и сейчас: не отвергай красноречивой просьбы Николая и забудь о своей скромности в интересах того, что ты любишь больше, чем самое себя, — Рима, а также порядка, который ты ему принес. Восхищение твоей личностью в тех дальних краях превратится в любовь к Риму, который ты построил.
Ливий: Осмелюсь присоединить и свой голос к мнениям твоих уважаемых друзей. Мне хорошо известно доброе имя Николая, стоящего вот тут перед тобой, и я могу заверить тебя, что не найдется на свете более достойного человека, которому ты мог бы доверить свою славу. Дай людям возможность хоть в малой мере отплатить тебе за то добро, которым ты так щедро с ними делился.
Октавий Цезарь: Хорошо, вы меня убедили. Николай, мой дом, как и мое сердце, всегда открыт для тебя, мой друг. Но об одном прошу: будь добр, ограничь свои изыскания лишь теми событиями, которые имеют отношение к моим усилиям на благо Рима, и не утомляй читателей пустяками, касающимися моей личности как таковой.
Николай: Твое желание для меня закон, великий Цезарь, и я обещаю направить все свои жалкие силы на то, чтобы воздать должное твоим великим достижениям в управлении римским миром.
…Таким образом, мой дорогой Страбон, моя миссия была успешно завершена; Ирод остался очень доволен, и я льщу себя надеждой, что Октавий (он настаивает на таком к себе обращении в домашней обстановке) целиком и полностью доверяет моим способностям в этом деле. Ты конечно же понимаешь, что мое повествование претерпело определенные изменения, коих потребовала форма диалога, в котором я представил его; в действительности наша беседа протекала в гораздо менее официальном тоне и была более продолжительной и полной добродушного подтрунивания. Так, например, Гораций пошутил насчет данайцев, дары приносящих, и спросил, какой жанр я избрал для своего повествования — прозаический или стихотворный; жизнерадостная Юлия, которая постоянно поддразнивает своего отца, как бы по секрету сообщила мне, что я волен писать все что угодно, так как греческий ее отца так убог, что он все равно не разберет, где там оскорбление, а где похвала. Тем не менее мне кажется, я сумел в своем рассказе схватить самую сущность происшедшего, ибо, несмотря на шутки и колкости, за всем этим стоит некая серьезность — во всяком случае, мне так показалось.