— Совсем рябые руки стали… Ну, ничего, до свадьбы-то, говорят, заживет…

Он помолчал и потом, решившись наконец, заговорил:

— Слыхал, Константин Сергеевич, хочешь ты оставить глубину-то мерить?..

— Да, пока что думаю отложить, — ответил я.

Боцман затянулся папиросой, выпустил клуб дыма и с горечью произнес:

— Нехорошо получается. Столько трудов положили, столько керосина спалили, и все, выходит, зря. Ну, позвольте, мы еще один раз попробуем. Только один раз, а? Все наши стремления — довести до конца это дело. А что руки мерзнут — это ничего. Ребята все согласны, я уж с ними договорился. Порядок будет…

Честное слово, мне хотелось в эту минуту обнять и расцеловать боцмана! Он глубоко растрогал меня своей преданностью науке, о которой еще недавно у него было самое смутное представление. Но не будет ли и на этот раз труд напрасным? Имею ли я моральное право заставлять людей продолжать мучительно трудную работу, не будучи уверенным в успехе? Не лучше ли отложить ее хотя бы до наступления теплого времени? И, наконец, из чего плести трос? Ведь в нашем распоряжении остается лишь самый ненадежный, изношенный материал…

Я спросил:

— А из чего плести?

Боцман нерешительно напомнил:

— А что, если нам все-таки взять вон ту проволоку от вантов? Мы с Токаревым прикидывали — должна выдержать…

Я хорошо знал, о какой проволоке идет речь. Этот проект уже давно обсуждался в кают-компании и был отставлен как не внушающий доверия. У нас в твиндеке № 4 лежала большая бухта трехдюймового стального троса, приготовленного для смены стоячего такелажа. Этот трос был сплетен из двухмиллиметровой стальной проволоки. Вить из этой проволоки лотлинь нельзя: он был бы слишком тяжел, да и сама она не поддалась бы кручению. Можно было лишь ограничиться спайкой отдельных кусков ее в одну длинную стальную нить.

Но выдержит ли собственную тяжесть такая тонкая нить, если ее растянуть на 4—5 километров? Это было более чем сомнительно.

Буторин выжидающе глядел на меня, повторяя:

— Один только раз… Ну, в последний раз. День и ночь будем работать… Попробуем, а?.. — Лицо боцмана сразу посветлело, когда я согласился с его предложением. Он повернулся и неуклюже, бочком выбрался из каюты. Слышны были его торопливые шаги; боцман спешил порадовать товарищей.

Третий трос пришлось изготовлять в самый разгар полярной зимы. Но работа шла бесперебойно. Вахтенные отмечали в судовом журнале:

«22 декабря. Боцман Буторин подбирает стальной трос для наращивания. Температура воздуха упала до 28 градусов мороза. Северо-восточный ветер усиливается.

23 декабря. Буторин и Гетман разматывают стальной трехдюймовый трос для наращивания троса глубоководной лебедки… Температура воздуха минус 28 градусов.

28 декабря. Гаманков, Шарыпов и Гетман разматывают стальной трос. Температура воздуха минус 37,7 градуса… Слышно частое потрескивание от мороза в деревянных частях судна.

29 декабря. Гаманков, Шарыпов и Гетман разматывают трос. Температура воздуха минус 35,1 градуса».

Пока Буторин, Гаманков, Шарыпов и Мегер возились с тросом, распуская его на отдельные проволоки, механики трудились над изготовлением нового прибора для взятия проб грунта со дна океана.

Изготовить такой прибор в наших условиях было почти немыслимо. Но Токарев взялся выполнить и это задание.

К 15 января прибор, сконструированный Токаревым, был готов. Он весил всего 16 килограммов. Теперь можно было предпринять новую, третью по счету попытку нащупать дно океана.

С раннего утра над нами полыхало величественное полярное сияние, достигавшее порой исключительной интенсивности. В зените сверкала гордая корона. Трепетные лучи, дуги и полосы расцвечивали весь небосвод небывало праздничной иллюминацией. Но, кроме вахтенного, обязанного по долгу службы наблюдать за небесными явлениями, в этот раз никто не любовался этим удивительным фейерверком. Мы были поглощены более прозаическими делами: мы устанавливали блок-счетчик, прорубали майну, смазывали салом автоматические храпцы, чтобы они не отказали в ледяной воде, устанавливали освещение.

Невзирая на тридцативосьмиградусный мороз, мы довольно уверенно орудовали у глубоководной лебедки. Наконец в 14 часов 40 минут я подал команду Буторину, занимавшему свой бессменный пост у барабана, на котором был намотан трос:

— Травить лотлинь!

— Есть травить лотлинь! — откликнулся боцман.

Лебедка зарокотала, и новенький прибор Токарева исчез в майне. Механик с гордостью и какой-то особой нежностью проводил его взглядом.

Вначале все шло нормально. Мотор работал без перебоев, тонкая проволочная нить плавно уходила под воду. Но вскоре нами снова овладела тревога: блок-счетчик отсчитывал уже пятую тысячу метров, а Гаманкову и Гетману, которые по старому методу оттягивали трос медными крючьями, все еще не удалось ощутить момента касания дна. Трудно было предположить, что в этом месте океан настолько глубок. Скорее всего такой кустарный метод просто не оправдывал себя: физически невозможно на ощупь определить момент, когда конец тяжелого троса ляжет на дно.

— Выбирать лотлинь! — скомандовал я.

Но тут неожиданно закапризничал наш «Симамото». Механики бросились к двигателю, чтобы выяснить причину перебоев. Тем временем пятикилометровый трос болтался в проруби, а конец его в это время, быть может, волочился по дну.

Прошло десять, двадцать, тридцать минут… Изношенный мотор все еще отказывался работать, хотя механики, казалось, готовы были сами влезть в цилиндр и заставить поршень двигаться. Все мы нервничали, и каждая минута казалась часом.

Наконец «Симамото» ожил, ворчливо откашлялся и заработал. Все облегченно вздохнули. Но наша радость была кратковременна: через 40 минут, когда в воде оставалось всего 1700 метров троса, линь лопнул и конец его вместе с прибором Токарева ушел на дно.

Я невольно взглянул на второго механика. Он был бледен, но с уст не сорвалось ни одного слова. А ведь это не сладко — собственными глазами увидеть гибель того, над чем трудился в течение двух недель!

— Константин Сергеевич, колышка! — крикнул со льда Шарыпов, рассматривавший при электрическом свете оборванный конец.

Так и есть! Наши опасения были справедливы: конец явно показывал, что, достигнув дна, трос свился в клубок; в результате образовались спирали, при подъеме они скрутились, и одна из них лопнула. Надо во что бы то ни стало найти новый способ определения момента касания грунта, иначе нам ничего не удастся сделать.

Во всяком случае опыт показал, что Буторин и Токарев были правы: тонкая стальная проволока оказалась не слабее нашего старого плетеного линя.

У нас оставалось 3300 метров проволочного троса. Что, если срастить его с остатком старого линя и повторить опыт? Правда, люди устали. Однако всем нам не терпелось добиться каких-то результатов. Ведь мы решили на этот раз произвести последнюю попытку измерения глубины. Так почему же не исчерпать все возможности до конца? Было решено немедленно врастить в лотлинь еще тысячу метров старого двухпрядного троса.

Но где взять новый груз? Уж если рисковать, то рисковать до конца; было разрешено Токареву пустить в дело тяжелую трубку для взятия грунта, отрезав от нее большую часть, чтобы максимально облегчить прибор.

Люди работали в эти часы самоотверженно. Они забыли о холоде, о том, что с раннего утра никто ничего не ел. Приходилось силой прогонять то одного, то другого в кают-компанию, где Га-манков, исполнявший обязанности повара, расставлял закуски.

В 21 час 30 минут неожиданно погас свет. Оказывается, в довершение всех бед порвался изношенный приводной ремень. Механики зажгли керосиновые фонари и вооружились шилом и дратвой. Через полчаса ремень был сшит и палуба «Седова» снова озарилась светом.

Наконец поздним вечером все было готово.

В 22 часа 10 минут глубоководная лебедка снова заработала. Хотя люди пробыли уже 12 часов на морозе, никто не проронил ни одной жалобы. Все взоры были устремлены на майну, в которой тускло поблескивала вода, быстро покрывавшаяся ледяными иглами. Там, под водой, решался исход нашего опыта.