Одиночество сделало Герасима мечтателем и прожектером. Однажды он явился в управление промыслов с проектом повышения дебита скважин нагнетанием воды, но… С одинаковым успехом он мог бы изобрести конный тарантас! То, что далось ему ценой большого напряжения, оказывается, было давно изобретено и испытано на практике. Неудача Герасима не обескуражила, он понял, что необходимы знания, и решил во что бы то ни стало овладеть наукой. Огневым шквалом войны разметало людей по всей советской земле. Герасима занесло на Амурскую флотилию, потом старшина Футоров служил на Тихоокеанском флоте, а закончил войну в морской пехоте на полях Маньчжурии. После войны — Высшее военно-морское училище в Ленинграде, пять лет службы на Балтике, затем снова учеба, курсы переподготовки, и вот… седое Баренцево море.

В дверь постучали.

Получив разрешение, в каюту вошел уже немолодой офицер с красным, обветренным лицом.

— Старший лейтенант медицинской службы Варенов, — доложил он. — Прибыл по вашему приказанию!

Футоров поднялся навстречу, поздоровался и приветливо сказал:

— Садись, Яков Филиппович, поговорим запросто.

Сам он сел напротив, поставив локти на стол, и внимательно, словно впервые, посмотрел на Варенова.

Заметив на столе раскрытый том энциклопедии, фельдшер сообразил, о чем будет разговор «запросто», и, часто моргая, отвел глаза в сторону.

Варенов служил на флоте лет двадцать, считался хорошим практиком. Как-то на «Вьюге» приняли срочный сигнал о помощи с норвежского траулера «Тромс». Это было в Варангер-фьорде. Когда подошли к «норвежцу», выяснилось, что на судне тяжело заболел капитан Гундерсен. Фельдшер безошибочно поставил диагноз — приступ острого аппендицита. Медлить было нельзя, и, несмотря на штормовую погоду Варенов отлично сделал операцию. С тех пор, встречаясь с «Вьюгой» у кромки двенадцатимильной полосы, «Тромс» Гундерсена поднимает флаги приветствия. За Вареновым прочно установилась слава первого эскулапа Студеного моря, и фельдшер немного заважничал, если не сказать больше — загордился.

— У тебя партбилет, Яков Филиппович, при себе?

Футоров заменял секретаря парторганизации, находившегося в отпуске.

— Как же? Только у меня, Герасим Родионович, за последний месяц взносы не плачены, — сказал Варенов. Отстегнув на внутреннем кармане булавку, он достал партийный билет, положил на стол и полез в карман за деньгами.

Футоров взял документ, не спеша перелистал, принял партвзнос, дал Варенову расписаться в ведомости и положил билет на стол,

— Наблюдаю я за тобой, Яков Филиппович, и удивляюсь: испортила тебя слава, — сказал замполит. — Стал ты, как бы это сказать… чиновником от медицины, что ли… — В ответ на протестующий жест Варенова он поднял ладонь своей большой жилистой руки: — Погоди, Яков Филиппович, не ершись. Я тебе это серьезно говорю. Замечаю я, охладел ты сердцем. Для медика это негоже, для коммуниста, прямо скажу, — недопустимо. Без настоящего огня наше дело мертво.

— Не понимаю, Герасим Родионович, о чем ты? — часто моргая и прикладывая к глазам платок, спросил Варенов. Веки у него припухли и покраснели: одолевали фельдшера ячмени.

— Показывал мне Иван Арсентьевич твой рапорт. Прочел а и ахнул. Люди новые звезды открывают в космосе, а старший лейтенант медицинской службы Варенов на военном корабле открыл новую неизлечимую болезнь…

— Не я открыл, Герасим Родионович, до меня постарались. Этиология и патогенез[5] морской болезни… — как многие практики, фельдшер любил козырнуть латинскими словечками.

— Ты, доктор, погоди, — перебил его Футоров. — Речь идет о Нагорном, Лаушкине и Тулупове, которых ты предлагаешь списать с корабля.

— В данном случае налицо преобладание вагусной возбудимости! Кроме того, состояние вестибулярного аппарата… — попытался вставить фельдшер.

— Вестибулярный аппарат проверяют при поступлении в спецшколу, а морской болезни подвержен каждый человек. Правда, со временем все привыкают и…

— Адмирал Нельсон всю жизнь плохо переносил море! — напомнил Варенов.

— Но не терял работоспособности и был выдающимся флотоводцем! — отпарировал Футоров и усмехнулся. — Приведись тебе, товарищ Варенов, в тысяча семьсот семидесятом году быть корабельным врачом брига, ты бы, пожалуй, списал адмирала Нельсона по случаю морской болезни, и англичане по твоей милости, чего доброго, не выиграли бы Абукирского сражения.

— Какого же Нельсона имеешь в виду? Не Лаушкина, случаем? — усмехнулся Варенов.

— По-разному раскрываются люди, — сказал замполит, сделав вид, что не понял иронии фельдшера. — По-разному, — повторил он. — Только поддерживать человека надо на трудных дорогах жизни.

Наступила пауза. Варенов взял со стола свой партбилет, положил в карман и зашпилил булавку.

— В кают-компании висит портрет Владимира Нагорного…

— Владимира я знал, — оживился Варенов. — Геройский был парень!

— Героем он стал не сразу. Для подвига его воспитала партия, коллектив… Андрей Нагорный занял место брата. Хороший, честный, искренний парень. Комсомолец. Мы все уверены, что из Андрея выйдет моряк и воин. Парню трудно, море бьет его, но такого не согнешь, Яков Филиппович, помяни мое слово.

Советую тебе: пойди к командиру, извинись за рапорт, скажи, что погорячился, и возьми бумажку обратно. Надо бережно, как подобает коммунисту, относиться к людям.

Футоров встал и протянул фельдшеру руку:

— Пришли; пожалуйста, ко мне мичмана Ясачного.

Варенов разыскал боцмана и передал вызов замполита. Затем, решив разом покончить с неприятным делом, поднялся по трапу, приоткрыл дверь и заглянул в рубку — командир сидел за штурманским столом, склонившись над книгой. Фельдшер тихо притворил дверь, подумав: «Не стоит беспокоить командира. Доложу позже».

Иван Арсентьевич был действительно увлечен книгой. Здесь, за Полярным кругом, еще бушевала метель, на полубаке намерзали сталактиты льда. Дыхание моря, холодное и влажное, проникало сквозь тонкие переборки. А с тургеневских страниц струилась полуночная сухая теплынь и с необыкновенной силой доносился запах полыни, сжатой ржи и гречихи.

Поливанов отложил книгу, включил радио и прислушался:

«…Утром в Мурманске было тридцать, в Апатитах сорок, в Мончегорске сорок три градуса мороза. Резкое похолодание по всему Кольскому полуострову объясняется вторжением масс арктического воздуха из района Карского моря…»

«Надо ждать тумана», — подумал Иван Арсентьевич и недовольно поморщился.

— Товарищ капитан третьего ранга, по курсу справа десять — судно! — доложил вахтенный офицер.

Поливанов приник лбом к резиновому тубусу радиолокатора и увидел за бегущей световой разверткой очертания полуострова и искрящуюся точку цели. До неизвестного судна, которое шло параллельным с «Вьюгой» курсом, было семьдесят два кабельтова.

Поливанов приказал изменить курс, и «Вьюга» пошла на сближение.

Ветер стих. Это внушало тревогу: резкая разница температуры моря и воздуха могла вызвать парение.

— Товарищ командир, дистанция увеличивается! — доложил штурман.

— Полный вперед! — приказал Поливанов.

Над морем поднялись желтоватые клочья, они быстро смыкались в плотные, стелющиеся облака. Спустя несколько минут перед кораблем встала непроницаемая стена тумана.

Миновав северо-восточную оконечность полуострова, неизвестное судно повернуло и вошло в двенадцатимильную полосу советских территориальных вод.

«Что это? — подумал Поливанов. — Сейнер, идущий в Мурманск, или «иностранец», избравший кратчайший путь в порт?»

Надо было опознать неизвестное судно. Но на экране радиолокатора вдруг возникли помехи.

Поливанов раскурил трубку и вернулся на ходовой мостик. Глубоко засунув озябшие руки в карманы реглана, привычно покачиваясь с носков на пятки, он всматривался в плотную стену тумана.

На мостик поднялся штурман:

— Товарищ капитан третьего ранга, видимость упала до нуля. Может быть, уменьшим обороты?