— Понятно.

Обняв меня, осторожно зашептал, прислушиваясь к храпу Пылаева:

— Сережа, милый, впереди нас части отходят… Вот-вот будут здесь. Завтра быть бою. Поспи немного. Мне все равно не уснуть.

Я отрицательно покачал головой:

— Лучше ты усни, Ефим: у меня взвод, а у тебя полк, тебе завтра будет больше работы.

— У тебя, Сережа, от взвода бессонница, а ну-ка, умножь ее на масштаб полка. Да притом я днем выспался, ехал верхом и дремал. Ты же пешком шел. Поспи.

— Нет. Надо линии проверить. Чуть развиднеется — пойду.

Из роты позвонил Сорокоумов:

— Обозы передовых частей подъехали. Кони в мыле. Гнали галопом.

Перфильев выпрыгнул из окопа и ушел снова в роты. А еще через час, уже на рассвете, стали уплотнять оборону потные и усталые солдаты отошедших под натиском противника передовых частей.

Я прошел по линии. Возле домовитого окопа Сорокоумова сидели Бильдин и незнакомый солдат, очевидно, из еще недавно находившейся впереди части.

— Техникой берет, — говорил солдат, жадно вдыхая махорочный дым. — Откуда ее столько… на нашу роту перло двадцать пять «тигров». Звери, не машины.

— А вы их и били бы, как зверей, — вставил Сорокоумов.

— Били. Шесть штук подожгли, а их еще девятнадцать. Ловко вот здесь говорить. Сегодня представится случай тебе отличиться.

— Что ж, нам не первый раз. Видали зверей и почище «тигров». А ты не паникуй!

— Паникуй? Ишь какой храбрый у телефона, а танки завидишь — и амуницию забросишь всю.

— Ну, ты, сопля, потише! — угрожающе предостерег Сорокоумов. — А то дам в ухо… до Курска колесом проскочишь.

— Да что ты взъелся?

— А то, что еще в сорок первом нам велели к ногтю прибирать таких, как ты.

Бильдин сидел, теребя свою бородку, слушая, посмеивался одними глазами.

— А красноармейскую книжку ты не потерял? — спросил он у солдата.

— Да за кого вы меня принимаете? — обиделся тот и бросил самокрутку.

— Эй, Тимоха! — крикнул он.

Из окопа неподалеку поднялась заспанная голова.

— Чего тебе?

— Скажи им, кто я.

— Курский соловей, вот ты кто… Спать не дал.

Сорокоумов расхохотался:

— Вишь, как угадал! В Курске такие свистуны только и бывают.

Обескураженный солдат ушел.

Вместе с Бильдиным я сходил в обе роты. Большинство солдат спало. Было совершенно тихо, и траншеи с нацеленными на запад ружьями ПТР, с пулеметными гнездами, обжитые уже и замаскированные, казались учебными, как в дни маневров. Я осматривал передний край, пересекающий разбитое, грязное шоссе, прямое, как просека в лесу. По обеим сторонам шоссе тянулись захламленные кюветы и полосы недавней порубки.

— Партизан боялись, — сказал Бильдин, указывая на неровные пни вдоль дороги. Между этими пнями лазили наши саперы, минируя поле.

— Естественные надолбы, — отозвался я.

— Нет, — отмахнулся Бильдин, — тонковаты, низки и редки.

Слева от нас в небе, позади траншей, полоснулось черное облако, рявкнуло и расползлось дымом.

— Немец бьет. Шрапнелью, — определил Бильдин.

И сразу в траншеях солдаты зашевелились, приникли к пулеметам, винтовкам, автоматам.

— По местам, — сказал тихо Бильдин. И, торопливо пожав мою руку, ушел к своим пулеметам, маленький и сутулый, торжественно подняв бородку.

Возвращался я по своей линии, присматриваясь, как лучше придется устранять порывы под огнем. Черные мазки шрапнельных разрывов пятнали небо почти над моей головой. Я старался не смотреть на них, не слушать сухой треск разрывов: проверял свое самообладание. Но все же при каждом разрыве я невольно горбился.

Навстречу мне попался подполковник Воробьев в сопровождении Перфильева. Шли они налегке, в телогрейках, оживленно разговаривая. Я на ходу поднял руку к шапке, мне также на ходу ответили. «Бодрствует начальство всю ночь», — с уважением подумал я.

«До рот метров пятьсот», — прикинул я в уме. И еще раз осмотрел местность, стараясь запомнить каждую лощинку и каждый бугорок.

— Ну как, связь будет работать? — встретил меня вопросом Оверчук, когда я пришел на батальонную ЦТС, находившуюся возле его командного пункта. Оверчук лежал у своего окопа на бугорке, с которого хорошо было наблюдать за расположением рот.

— Постараемся.

— Смотри… я в бою сердитый.

Немцы прощупывали нашу оборону методическим огнем. То впереди, то сзади позиции рвались шрапнельные и фугасные снаряды. Сила этого огня увеличивалась поминутно. Я недоумевал, почему молчит наша артиллерия, и спросил об этом Оверчука. Тот криво улыбнулся моей наивности:

— Зачем обнаруживать себя до времени? Им это и надо: засекут и подавят.

— Ну, а наши засекают сейчас?

Ответа не услышал: сзади все задрожало в переливчатом грохоте. Небо, казалось, раскололось, и красные молнии, промелькнув над нашими головами, неистово завывая, умчались к немцам.

— Катюши заиграли! — восхищенно сказал Пылаев и тут же тревожно спросил: — А их не засекут?

— Лови их… они уже укатили на зарядку, — ответил Сорокоумов.

Немецкая артиллерия притихла.

К окопу ЦТС подошел ездовой Рязанов. Он принес суп в двух котелках, хлеб и флягу с водкой. Сидя на краю окопа, он покашливал, багровея и беззлобно ругаясь:

— Простыл, язви ее! — Давясь кашлем, сообщил: — В полк танки и самоходки пришли.

— Много? — спросил любопытный Пылаев.

— Возле церкви пять видел. Напротив полковой ЦТС еще три… Восемь штук. Стало быть, нам придадут два, либо три… наверно, три: мы в центре и шоссе тут.

— А по селу бьет, Рязаныч? — спросил Пылаев.

— Лупит. Дивизионные связисты линию ладить замучились. Дочка Ефремова в одной гимнастерке взад и вперед по нитке носится… она у них линейным надсмотрщиком, ну и на КП у отца дежурит.

Я представил Нину на линии под снарядами… Девушка могла бы сидеть на дивизионном коммутаторе.

За окопом упал снаряд. Осколки со свистом пролетели над ЦТС. Связь прекратилась.

— Пылаев, нитку! — приказал я.

Пылаев выскочил из окопа и побежал вдоль линии. В это время со стороны противника застучали пулеметы. Кто-то крикнул:

— С бронетранспортеров бьет!

Рязанов, сохраняя внешнее спокойствие, спустился в окоп, кашляя и покуривая изогнутую форфоровую трубку, видимо трофейную. Вскоре я отослал его к лошадям, а сам, приподнявшись на земляную ступеньку, стал наблюдать за Пылаевым. После первой пулеметной очереди он не лег на землю, а продолжал бежать, слегка пригнувшись. Немецкий пулемет, помолчав несколько секунд, учащенно застрочил, его поддержал другой, третий. Пылаев упал.

— Убит! — вскрикнул я.

Но в ту же минуту Пылаев пополз.

— Ольшанский! — прокричал Оверчук.

Я пригнулся, схватил трубку телефона. Линия молчала.

— Связь! — бешено кричал комбат.

Линии молчали. Не отвечала даже минрота, расположенная в овраге, за КП батальона. Тогда я выскочил из окопа и, ничего не видя, не замечая, кроме провода, змеящегося по земле, бросился вдоль линии. Пробежав немного, увидел бегущего навстречу Пылаева, лицо его было в грязных потеках пота.

— Есть? — крикнул он.

— Нет… беги на станцию… здесь я сам.

— Нитка целая, я всю связал.

— Наверно, снова порвало. Беги, дежурь!

Я пробежал еще метров сорок и увидел разбросанные концы провода, а рядом свежую воронку. Поймал один конец, другой, прыгнул в воронку и торопливо стал связывать провод. Но проверить линию не мог: телефона не было. Я злобно выругался: «Дурак!.. Так можно бегать весь день».

Оставалось одно — идти в какую-либо из рот. Я вылез из воронки и побежал вдоль провода. Близко свистели пули и осколки. Подлый комочек страха временами разрастался, заполняя всю грудь, но усилиями воли я загонял страх в самые дальние уголки сознания.

Из траншеи мне кричали Бильдин и Перфильев:

— Быстрей, быстрей… воздух!

Я на бегу глянул на небо.

«Юнкерсы» шли клиньями по звеньям. Они пикировали один за другим, и бомбы, дико завывая, черными, неправдоподобно огромными каплями неслись вниз, падали близ шоссе, меж пней на вырубке, за траншеями, в траншеях, наполняя окрестность грохотом разрывов.