Печатник замолк.

Царь Иван опустился на сиденье и крепко сжал длинными пальцами резные ручки кресла.

— Говори, — приказал он.

— Совсем недавно король Жигимонд заставил литовцев принять унию. Попросту Польша захватила литовские и русские земли. Жигимонду теперь воевать будет способнее. От Ливонии он не отступит.

— Что, по-твоему, я должен делать?

— Подписать с королем Жигимондом перемирие, хотя бы на несколько лет, и готовить силы против турок и Девлет-Гирея… Когда можно было, — помолчав, добавил Висковатый, — я первый советовал тебе, государь, идти на Ливонию, а сейчас необходим мир. Да и среди холопов твоих, — Висковатый слегка запнулся и понизил голос, — разладица. Многие несогласны за Ливонию воевать. Говорят, захватили Нарву и Юрьев и прочие города, и хватит… А новгородцы, те только и ждут, когда ты ослабнешь, великий государь. Они хотят свое слово крепко сказать, вольности свои требовать, как по старине было.

Царь Иван, внимательно слушавший печатника, при этих словах выпрямился в кресле и притопнул сафьяновым сапогом. Лицо его исказилось.

— Я их уничтожу! — закричал царь пронзительно. — Они не посмеют больше говорить о своих вольностях. Мой дед начал, я закончу. Я буду воевать Ливонию, а кто не согласен, всех уничтожу…

Висковатый спохватился. О Новгороде вспоминать не следовало.

У царя Ивана начинался припадок.

— Эй, кто там? — прохрипел он, хватаясь за сердце. — Ко мне!..

В комнату ворвался постельничий Дмитрий Иванович Годунов. Сообразив, в чем дело, он послал за лекарем. Царя Ивана раздели, окутали мокрыми, холодными простынями…

Непомерные и беспощадные требования ставил царь Иван перед своим народом, как рехнувшийся умом кормщик, поднявший в бурю все паруса на своем корабле. И вот ветер рвет в клочья парусину и ломает мачты, и спасение свое моряки видят в том, чтобы лишить власти сумасшедшего…

Лекарства и холодные простыни оказали свое успокоительное действие. К вечеру царь оправился, встал с постели и снова вспомнил Ливонскую войну. Он долго сидел не шевелясь в кресле с резной спинкой, уткнувшись взглядом в решетчатое оконце.

«Что делать? — думал царь. — Могу ли я, сын и внук двух русских государей, отступить от заветов своих предков? Помню, что заклятый враг государства крымский хан Девлет-Гирей издавна разоряет русские земли. Помню, что должен освободить все наши земли, и в первую очередь Киев и все русские города и земли, захваченные Литвой… Ливония… Разве не обязались рыцари платить дань моему деду? Разве не мы построили город Юрьев? Когда я начинал войну за Ливонию, многие думные бояре прожужжали мне уши хвалебными речами.

Аникей Строганов и многие московские купцы не раз докучали просьбами добыть города в Ливонии, чтобы доходно вести морскую торговлю. А сейчас даже Ивашка Висковатый не согласен воевать с ливонцами. За войну стоит одно воинство в надежде на богатую добычу… Все это так, — думал царь, — но если я перестану воевать с Ливонией, как возликует король шведский? А Жигимонд? Он возомнит, что победил меня, русского государя. Будет унижать, надсмехаться и снова величать московским князем».

«Мы поудержались писать тебя великим князем всея Руси», — вспомнил он слова из последней королевской грамоты. От гнева снова перехватывало в горле, затряслись руки. «Добраться бы мне до тебя… Нет силы честно воевать оружием, так он письма моим князьям да боярам шлет, на измену прельщает! Так нет же, будет по-моему! А князь Андрей Курбский!» Из горла царя послышалось хрипение. Он задыхался. «Нет, не царский обычай смиряться перед другими! Как решил, так и будет. Гришке Скуратову скажу, пусть всех без разбора берет, кто нашему приказу поперечит…»

25 августа царю Ивану исполнилось 39 лет. В этот день он долго молился у иконы святого Ивана Предтечи.

Царь клал земные поклоны до тех пор, пока не шевельнулись сухие губы святого. Царю показалось, что он поднял худую руку, чтобы благословить его…

— Господи, укроти дух мой, пошли мир мятежной душе моей… — шептал царь, бухая лбом в каменные плиты.

В приделе Благовещенского собора было темно. У иконы горела свеча. Огромная коленопреклоненная тень занимала почти всю стену.

— Вразуми душу мою, господи, — просил царь.

Новый золоченый венец и серебряные ризы Ивана Предтечи светились каким-то странным искристым светом. Его длинные волосы, ниспадающие на плечи, казались черными как уголь. Небольшая бородка в колечках, усики. На левое плечо накинута звериная шкура, в худых руках крест…

Тяжело опираясь на посох, царь Иван поднялся с колен, пододвинул ближе к иконе тяжелый стул, опустился на него и долго смотрел на святого.

Только перед ликом своего покровителя, с которым связана вся его жизнь, царь Иван советовался о самом сокровенном.

«Святой Иван будто с тебя писан, — вспомнил он слова своей первой жены царицы Анастасии, — похож ты на него зело. И глаза твои, и шея, и грудь».

«И впрямь святой похож на меня, — думал царь Иван, — хорошо ли это?» И вдруг спохватился: «Меня крестили в день усекновения главы Ивана Предтечи. Не предначертание ли это всевышнего? Может быть, и мне написано на роду быть с отрубленной головой, не к тому ли вершатся все боярские заговоры?»

Царь Иван не спускал глаз с лика святого, стараясь получить от него ответ. Незаметно приползли другие мысли, терзавшие его все чаще и чаще: «Законный ли я наследник престола? — Царь отдал бы сейчас половину своей жизни, чтобы знать наверняка. — Я прочитал все бумаги с допросами проклятой Соломонии и всех ее приспешников. Не было у нее сына. Все это выдумки. Я наследник, только я, единственный… Но почему они шепчутся? Малюта вызнал, что бояре тыкали пальцем на князя Федора Овчину-Оболенского, обзывали его моим братом. — Царь Иван задрожал от негодования. — Моя мать любила его отца… Ох! Тяжко мне, окаянному… Ты ведь все знаешь, скажи, — опять посмотрел он на образ святого. — Если поможешь, новую церковь построю, икону новую напишу, каменьями усыплю драгоценными…

Знаю, живет около меня заклятый враг. Я вижу его, разговариваю с ним, но не знаю, что это он. Я подозревал многих, и Гриша уничтожал их. Но его топор не задел главного. Это не Володька Старицкий, нет, нет… Иной раз я чувствую его взгляд на себе, страшный, прожигающий, но, когда поднимаю глаза, вижу одни раболепные, угодливые рожи… Помоги, святой Иване».

Царь снова рухнул на колени.

Прошло несколько дней. Со всех сторон шли тревожные вести.

Царь Иван едва сдерживал безумные силы. Он шесть раз в день пил успокоительную настойку из лесных трав и кореньев. Спальник Годунов испортил желудок, слизывая лекарства со своей ладони, прежде чем государь изволил их отведать. Но болезнь не унималась. Однажды он на целую неделю потерял разум и не помнил, что говорил и делал. Особенно пагубно на него влияла человеческая кровь. Он любил смотреть на врагов под пытками, любил смотреть на казни, самые страшные. И тогда лекарства не действовали, и черная пелена застилала разум…

Наступила осень. На улицах грязь. Каждый день моросил мелкий, нудный дождь. Стены каменных и деревянных домов в Слободе не успевали просыхать. Только зеленая листва на деревьях выглядела по-летнему свежо. Казалось, дожди, усиленно питая влагой корни, омолодили деревья.

26 сентября 1569 года царю Ивану сделалось легче, и он приказал дьяку Васильеву принести список с письма, отправленного английской королеве.

Но царю не удалось прочитать его, в комнату вошел Малюта Скуратов.

— С чем пришел, Гриша? — ласково спросил царь.

Малюта Скуратов повалился на колени.

— Встань. — Царь протянул руку для поцелуя.

— Великий государь, с недобрыми вестями пришел к тебе. Князь Володимир Андреевич Старицкий…

Царь Иван поднял страшные глаза на своего любимца.

— Я послал его в Нижний Новгород.

— А в Костроме горожане встречали его как нового царя. С крестами встретили, с честью, с хлебом и солью. В колокола звонили по всем церквам.