ПО ГВИАНЕ[1]

Из Парижа в Кайенну

В море, 40° северной широты и 2° западной долготы,

понедельник, 9 августа 1880 г., 4 часа пополудни.

Уважаемый господин директор!

Как мы условились, я предполагал ежедневно записывать путевые впечатления. Но человек предполагает, а… «океан располагает». С самого начала плавания погода испортилась, море заштормило, и практически не было никакой возможности написать подряд хотя бы пару букв. Лишь сегодня я могу наверстать упущенное и вот, удобно расположившись в салоне, наконец начинаю.

«Лафайет»[2] мерно покачивается на волнах, килевая качка уже почти не ощущается, однако толчки от сотрясения винта достаточно сильны, поэтому мой почерк далек от идеала. Наборщикам «Журнала путешествий»[3] придется изрядно потрудиться, разбирая эти каракули. Жаль, что я буду далеко и не смогу выправить пробный оттиск.

Нет нужды объяснять читателям журнала цель моего путешествия в Гвиану. Собратья-журналисты уже сделали это до моего отъезда. Поэтому без лишних слов начинаю рассказ о первых впечатлениях от плавания.

Выехав из Парижа в четверг вечером, 5 августа 1880 года, поездом, отправлявшимся с Орлеанского вокзала в 8 часов 36 минут, я прибыл в Сен-Назер[4] в пятницу, в восемь часов вечера. «Лафайет», принадлежащий Трансатлантической компании, уже стоял под парами, пришвартованный к набережной, вдоль которой протянулись конторы, склады и доки той же компании.

Я умею ценить время: не теряя ни минуты, я приказал быстро доставить багаж на борт. Надо сказать, багаж у меня был довольно увесистый и состоял в основном из походного снаряжения, одежды, ящиков с боеприпасами и оружия.

Большие контейнеры благополучно разместили в трюме, к тому же офицер интендантской службы был настолько любезен, что разрешил мне взять с собой столько ящиков, сколько могла вместить моя каюта. Это жилище, в котором мне предстояло провести двадцать пять дней и ночей, оказалось довольно комфортабельным, особенно кровать, а иллюминатор, через который в каюту проникал свет, кто-то предусмотрительно широко открыл. Я сразу по достоинству оценил такую заботу, ибо каюта располагалась над машинным отделением и температура в ней была достаточно высокой, как будто меня специально подготавливали к тропической жаре у экватора.

Итак, я начал осваиваться на новом месте. Один за другим появились и мои товарищи по путешествию. Прозвучал удар колокола, приглашавший к завтраку. На корабле едят много: нужно до отказу заполнить желудок, чтобы не испытывать неприятных ощущений при качке.

Отплытие назначено на два часа дня.

Капитан судна господин Элиар оказался человеком чрезвычайно пунктуальным: точно в два часа была дана команда к отплытию. Этот ответственный и сложный маневр осуществлялся быстро, без каких-либо осложнений и шума. Несколько настойчивых свистков и последовавших за ними соответствующих жестов стоящего на капитанском мостике командира корабля — и вот огромная махина медленно сдвинулась с места, описала носом четверть круга и направилась в фарватер[5]. Пирс и набережная были буквально забиты зеваками. Отъезжающие кричали друзьям и родным последние прощальные слова, подкрепляя их выразительными жестами.

Внешне огромный трансатлантический пароход казался почти неподвижным. Но внутри него все пришло в движение: из труб со свистом вырвался дым, образуя над судном белое облако, задвигались лопасти винтов, производя оглушительный шум. Прозвучал пушечный выстрел. Три флага: один — на фок-мачте, другой — на грот-мачте и национальный — на бизань-гафеле[6] — трижды взвивались и трижды опускались…

На салют «Лафайета» ответили все стоящие на рейде суда. Ответом им был второй пушечный выстрел с трансатлантического корабля. Отъезжающие и провожающие энергично замахали носовыми платочками и шляпами. Никто не пытался скрыть охватившего всех волнения: слезы, едва сдерживаемые рыдания… Я сам почувствовал, как учащенно забилось сердце, как я побледнел, даже не побледнел, а позеленел, — и все же я был счастлив, счастлив, что уезжаю так далеко, что осуществилась наконец давняя мечта о дальнем странствии, что начал претворяться в жизнь столь долго вынашиваемый план. К тому же я всем сердцем стремился покинуть Париж, адскую бездну, которая, убивая душу, оставляет человека в живых…

А наш казавшийся еще недавно неподвижным корабль-колосс наконец проснулся: он весь содрогнулся, из двух труб повалили клубы черного дыма, загрохотали винты. Теперь уже не приходилось сомневаться — наконец-то мы плывем!

Я больше не испытывал волнения. Вперед, только вперед! Прощай, прошлое! Здравствуй, завтрашний день!

«Лафайет» стремительно покидал устье Луары, желтые воды которой образовывали видимую линию, прежде чем слиться с водами Атлантического океана.

На траверзе острова Бель-Иль[7] лоцман покинул корабль и на лодке добрался до шлюпа, что под поднятыми парусами покачивался на зеленовато-синих волнах, словно прирученная большая морская птица.

Постепенно очертания острова исчезли из поля зрения; пароход набирал скорость, и вскоре она достигла двенадцати узлов.

Ветер крепчал, волны угрожающе росли, наливаясь белой пеной, и с глухим рокотом разбивались о черный нос корабля, но судно было настолько крупным и обладало такой великолепной остойчивостью, что почти не испытывало бортовой качки, и только килевая качка была весьма ощутимой, если не сказать больше.

Склянки отбили шесть часов. Настало время обеда. Все пассажиры от мала до велика поспешили покинуть полуют и добраться до своих кают, ибо морская болезнь давала о себе знать, потому что из ста пассажиров семьдесят уже были больны.

К несчастью, состояние моря не позволяло открыть иллюминаторы, так что каюты были плотно закупорены, и страдавшие от икоты бедняги даже не могли найти слабое утешение, заменив завтрак, от которого они так мученически освобождались, несколькими глотками свежего воздуха.

В предыдущих путешествиях по морю я жестоко страдал от морской болезни, неизменно оказываясь побежденным в той неравной борьбе, что вела моя диафрагма с тошнотой. В общем, у меня были все основания страшиться плохой погоды. И надо же! Море штормило…

Но на этот раз, как ни странно, я держался хорошо. Я ел как обжора-людоед, а пил так, что от зависти могли бы побледнеть тени краснорожих тамплиеров былых времен.

По счастливой случайности моими соседями по каюте оказались морской врач первого класса доктор Ж. Крево[8] и капитан-лейтенант голландского флота, командир корвета «Аруба» господин Ван Мюлькен. Доктор Крево направлялся исследовать неизведанные районы верховьев Амазонки, а Ван Мюлькен должен был сойти в Суринаме, где ему предстояло принять командование морской базой.

Мы разговорились. Казалось, «Лафайет» шел в Америку только ради нас. Доктор Крево, невысокого роста, белокурый, подвижный и жизнерадостный, уже хорошо известен читателям «Журнала путешествий» описаниями двух своих экспедиций по Гвиане. Другой попутчик, господин Ван Мюлькен, как и подобает офицеру, отличался отличной военной выправкой, высоким ростом и крепким телосложением. Небольшие усики и белокурые волосы делали его лицо очень приятным. Не часто встретишь человека более симпатичного, хотя на первый взгляд он держался несколько отчужденно. Ко всему прочему это был человек незаурядного ума. Его познания не имели границ. В свои сорок лет Ван Мюлькен выглядел на тридцать. В тридцать один год он стал профессором судостроения в Голландской королевской академии морского флота. Ему предстояло провести в море около десяти месяцев.