Но радость «гиперболоидов» длилась недолго. Они и так ощущали явную нехватку инструментов в группе, катастрофически не хватало бас-гитары. А тут еще к зиме призвали в армию Олега Валинского, и в группе остались две гитары и два лидера и автора песен.
Однако новые друзья-музыканты из «Зоопарка» и «Аквариума» заверили, что, если понадобится, они помогут молодой группе и сыграют с ними. Это, конечно, был выход, но явно временный.
Кстати, относительно знакомства Цоя с БГ существуют разные версии.
Классическая и самая романтичная, в духе голливудских музыкальных фильмов, рассказывает о том, что Цой спел свои песни Гребенщикову в электричке по пути в Питер из Петергофа, после концерта «Аквариума». И мэтр благословил молодого музыканта.
Однако я не очень в это верю, зная застенчивость Цоя. Может быть, такой эпизод и был, но не в качестве первого знакомства. Скорее всего, первые записи группы Гребенщикову показал Майк.
Конечно, это был любительский примитив. Существует, например, концерт «Цой и Рыба у Дидурова». Валинского там уже нет, зато подыгрывают на всяких бонгах разные московские музыканты во главе с Сергеем Рыженко. На две трети концерт состоит из песен Цоя, на одну — из песен Рыбина.
«Осень проходила в бесконечных репетициях, походах в гости, болтании по улицам — с Витькой теперь мы расставались только для того, чтобы пойти на работу или учебу, ну и ночевали у родителей — каждый у своих. Мне трудно вспомнить день, который бы мы не провели вместе. Он совершенно отбил у меня охоту сочинять песни — я был просто подавлен обилием и качеством материала, который Витька беспрерывно мне показывал. Он писал постоянно, и его вещи так мне нравились, что было много интереснее заниматься аранжировками его музыки, которая просто приводила меня в восторг, чем писать самому что-то новое. Очухался я только спустя несколько лет и снова стал кое-что пописывать, а тогда стоило мне взять в руки гитару и начать что-нибудь придумывать, как я автоматически начинал обыгрывать Витькины гармонии. В конце концов я плюнул на собственные эксперименты и полностью погрузился в совершенствование программы «Гарина и гиперболоидов». Всеми «гиперболоидами» теперь в одном лице был я и вместе с Гариным-Витькой подводил к завершению первую нашу программу. Замены Олегу у нас так и не было. Мы трое, а теперь уже двое, были одним целым, у нас появился свой ритм жизни, свое, как говорят, «поле», и мы берегли его, очень осторожно заводя разговоры даже друг с другом о расширении состава группы, но эти разговоры становились все более невнятными и как-то сами собой угасли — нам было неплохо вдвоем.
Витька продолжал проверять свои песни, показывая их Майку, и не только ему — у Майка постоянно были гости, они принимали живейшее участие в обсуждении новых произведений, вернее, не в обсуждении, а в убеждении Витьки, что песню, которую он только что спел, безусловно стоит включить в программу, что она хорошая, что она очень хорошая, что она очень-очень хорошая…
— Но ведь текст дурацкий, — говорил Витька. Я знал, что он кривит душой — на написание текстов он тратил, как я уже говорил, много времени и дурацкими их, конечно, не считал. Он просто боялся выглядеть безграмотным, выглядеть, как большинство длинноволосых певцов рок-клуба с их высокопоэтическими откровениями о любви и мире. Его убеждали, что текст хороший, потом начиналась волынка с музыкой. Когда, наконец, Майк говорил, что Витька просто ненормальный, что такой мнительности он еще ни у кого не встречал, Цой сдавался, улыбался и соглашался, что, возможно, после подработки, после редактирования, когда-нибудь песня будет включена в число предназначенных для исполнения на зрителях.
Окончательно мы прекратили заниматься поисками новых членов нашей группы, когда получили заверения от Майка и БГ, что, случись у нас концерт, их музыканты и они сами всегда окажут нам посильную помощь, а также в том, что мы и вдвоем выглядим прилично. После этого мы немного переделали аранжировки, заполнив пустые места, предназначенные для басовых и барабанных рисунков, и стали практически готовы к полноценным квартирным концертам. Но что-то той осенью с квартирниками, как назло, было затишье, и ленинградским любителям нетрадиционной рок-музыки никак не могла представиться возможность познакомиться с новой супергруппой».
По общему мнению, кроме поиска музыкантов, нужно было срочно менять название группы и готовиться к записи первого альбома.
Но…
Тут самое время сделать большое отступление, которое принято называть лирическим, но оно будет лирическим лишь в том смысле, что речь тут будет идти о любви.
1980–1983
«Это не любовь?»
В самом деле, мы говорим о жизни молодого музыканта и поэта, начиная с рождения, и еще ни разу не упомянули о его первой любви, о его отношении к девочкам, а потом и к девушкам. К женщинам, черт возьми!
Так ведь не бывает, чтобы он о них совсем не думал. Имеется не так много свидетельств по этому животрепещущему вопросу.
«Витя всегда был молчаливый такой. Отпустит шутку и сидит. Он меньше других красился. Может, только губы, не помню. Куда-нибудь булавки повесит — и все. На серые джинсы свои. У него были такие дудки. Он всегда любил дудки. И вот в гостях одна идиотка спросила: «Угадайте, сколько мне лет?» Ну, естественно, я сказал, как полагается — лет тридцать пять. Кто-то сказал — семьдесят, кто-то — десять. А Витя такой скромный сидит, молчит. У него манера, кстати, была сидеть на корточках в углу. Либо в кресле, положив ноги на стол. Она говорит: «Вот единственный нормальный мальчик. Скажи, сколько мне лет?» Такая пауза… Витя сидит. «Шестьсот».
После чего все пошли мыться голыми в ванну.
Это у нас было как пословица. «Шестьсот». Можно вогнать куда угодно. Чтобы много не говорить, можно сказать «шестьсот». На любой лад.
У нас была подруга из Серовки, у нее квартира на Пяти углах, мама жила в деревне. Мы у нее часто собирались. Конечно, спали все вповалку, голыми… Это тогда среди нас было модно: никаких женщин, никаких комплексов. Женщин называли «жабами». Между прочим, от Юфы пошли такие выражения, как «жаболюб», «жабоугодник». То есть женщины просто отрицались».
«В то время мы с первой женой снимали квартиру на Днепропетровской улице. То есть мы снимали комнату в коммуналке, но поскольку дом ставили на капремонт и остальные жильцы уже съехали, нам досталась в пользование целая трехкомнатная (четвертую комнату с остатками скарба кто-то из хозяев надежно запер) квартира…
Газовая плита в этой квартире стояла прямо в коридоре, а в туалете была дырка, через которую можно было запросто разговаривать с соседями, оттуда же время от времени высовывала нос соседская (своей мы ее не признавали) крыса. Кроме того, тут совсем не было мебели — стол и стулья нам заменяли деревянные ящики, а кровати — брошенные на пол матрасы. Но это никого не смущало, наоборот, — даже нравилось.
Разумеется, регулярно появлялся в нашей квартире и Цой. Благо от Днепропетровской улицы было рукой подать до полюбившегося ему женского общежития ПЖДП (прижелезнодорожного почтамта) Московского вокзала, располагавшегося (речь об общежитии) в Перцовом доме на Лиговке. Да, этого не отнять: он нравился женщинам — он был обаятелен, хорошо сложен, молчаливость добавляла его решенному в черных тонах образу известную толику романтической загадочности, ну а когда он брал в руки гитару и начинал петь, его и вовсе окутывало облако какого-то запредельного очарования, так что девицы теряли над собой контроль, и глаза их наливались томным матовым блеском. Не устояла даже милейшая и добрейшая майковская Наташка — дело едва не дошло до адюльтера, отчего Майк некоторое время на Цоя ревниво дулся. Собственно, здесь же, на Днепропетровской, Цой увел у Панкера Марьяну. Вернее, она сама увелась: отдадим должное слабому полу — практически невозможно соблазнить деву без ее встречного желания быть соблазненной».