Пайпер обнаружила, что такой разговор с матерью — пусть даже мысленный, — приносит ей огромное удовлетворение, особенно ругательства.

Пайпер улыбнулась. О, если бы только мать знала…

Не далее как вчера Пайпер наслаждалась польской колбаской, картошкой фри и гигантским стаканом молочного коктейля. А за три дня до этого совсем отбилась от рук и съела огромный кусок нью-йоркского чизкейка — мраморного, с шоколадными горошинами.

Пайпер понимала, что ее молочный пир — это классический пример бунта, который у нормальных людей бывает в семнадцать. Но в семнадцать ей на это не хватило духу. И в восемнадцать тоже. На самом деле отстойно было расти единственным ребенком в семье, которая основала в Гарварде Лабораторию долгожительства и ограничения калорий. Родители Пайпер были в числе наиболее авторитетных ученых-биомедиков и самых взвинченных и подавленных людей, когда-либо населявших землю.

Дни рождения в их семье не отмечались. Родители говорили, что праздники — это просто предлог для излишеств. В свой день рождения Пайпер могла рассчитывать на поцелуй в щечку и новую книгу, но только не на торт, мороженое или красиво упакованный подарок.

— Будешь ванильное? — спросила Пайпер у Мисс Мид, которая терлась о ее ногу и мурчала, что было верным признаком ее поднимающегося настроения.

Пайпер зачерпнула два шарика божественной субстанции и вдруг осознала, как это жалко. В двадцать первом веке ее представлением о кутеже был стаканчик ванильного мороженого. Офелия Харрингтон посвятила часть 1813 года изучению эротического искусства под руководством мужчины в маске, которого знала только под именем «Сударь» и который в течение семи дней и семи ночей исполнял для нее роль профессора ненасытной развращенности.

Что-то в этой сказке не так…

Глава вторая

Ободренная, я вернулась к свидетельской трибуне, намереваясь разгромить лицемеров — всех до одного.

— Меня обвиняют в убийстве, которого я не совершала. И кто обвинители?

Я обвела взглядом зал суда и указала на преступников:

— Прокурор больше десяти лет безуспешно меня добивался, ползал на коленях у моего порога и рыдал, когда я отсылала его прочь. А истец?

Я с большим удовольствием посмотрела в глаза угрюмому, злопамятному моту, удивляясь, что когда-то находила его неотразимым.

— Этот мерзавец несколько лет назад пытался продать меня в сексуальное рабство, а когда я вырвалась из-под его контроля, жестоко избил.

По залу суда прокатились вздохи и ропот. Но я еще не закончила. Я стояла на свидетельской трибуне и ясным, громким голосом продолжала:

— Этот суд — не что иное, как злой каприз обозленных и невоспитанных мальчиков, которых давно пора хорошенько отшлепать!

Будильник давно отзвенел, но Пайпер не могла оторвать голову от подушек, пребывая в том же одурманенном состоянии, что и все выходные. Двух мнений быть не могло: Офелия Харрингтон была не робкого десятка. Она не прогибалась ни под кого: ни под опекунов, ни под блюстителей этикета, ни под мужчин, которые искали ее общества, а потом искали способ ею управлять.

Этой девице хватало смелости брать от жизни все как в будуаре, так и за его пределами.

Все это очень вдохновляло. И истощало силы.

Проведя сорок восемь часов в экзотическом мире Офелии, сотканном из похоти, излишеств, соблазнения, интриг и предательства, Пайпер чувствовала себя раздавленной. Записи в равной степени возбуждали ее и распаляли в ней любопытство, но она привыкла подавлять свои чувства, а не разжигать их, поэтому утро понедельника встретила в состоянии выжатого лимона. У нее раскалывалась голова, и она опаздывала на работу.

Солнце пробивалось из-под полосок жалюзи. Кондиционер в окне гудел и дребезжал. Мисс Мид лежала, свернувшись калачиком, в ногах двуспальной кровати. Нужно было встать, одеться, собрать себе что-нибудь на обед и отправляться в музей. В 9 утра у нее планерка, после обеда ежемесячное бюджетное заседание. Но как она все это осилит? Как притащит туда себя, озабоченную сексом, и будет делать вид, что она та же девушка, которая была на работе в пятницу?

Она изменилась. И наверное, никогда уже не станет прежней. Пайпер вытерла слезы, внезапно побежавшие по щекам, и усмехнулась этой нелепой мысли. Что-то она совсем расклеилась.

Прошлой ночью, впервые за долгие годы, Пайпер прикоснулась к себе.

Прошлой ночью, впервые в жизни, она сумела довести себя до оргазма. И не какого-нибудь обычного оргазма. Вдохновленная дневниками, Пайпер с головой окунулась в жгучие, пробирающие насквозь, опустошающие глубины, в которых никогда не бывала прежде. И погружалась она туда не раз. Она сделала это четыре раза. И самое шокирующее заключалось в том, что Мик Мэллой каким-то образом воскрес из прошлого и вклинился в ее сладкие фантазии, то исчезая, то вновь появляясь в беспорядочном историческом секс-рагу, которое временно завладело ее мозгом.

Поэтому теперь, когда Пайпер полулежала на подушках, у нее было чувство, будто в душе у нее прорвало плотину. Словно жар сексуальных отношений Офелии и Сударя каким-то образом преодолел двухсотлетнюю преграду и растопил стены, которые Пайпер возвела внутри себя.

Мысли девушки в эту минуту можно было выразить одним словом: «Черт!» Потому что она хотела еще. И хотела по-настоящему. Как Офелия. Она хотела всего: накала страстей, преданности, всех перипетий этой романтической истории на века! К сожалению, для подобной цели требовался реальный мужчина.

Я туда не сунусь.

Пайпер снова рассмеялась, да так громко, что всполошила Мисс Мид. Кошка подняла голову и приоткрыла один глаз ровно настолько, чтобы можно было выразить свое «фе», и опять заснула.

«Нужно взять себя в руки». Пайпер закрыла глаза, глубоко вдохнула и сосредоточилась на том, чтобы выйти из чувственного мира Офелии. Она заставила себя вернуться в собственный рассудок, в свое тело, в свое время и место.

Вскоре до сознания дошло, что простыни, в которых запутались ее ноги, сшиты из практичного хлопка, а не тончайшего атласа. Одета она в дырявую футболку с логотипом «Ред Сокс»[3], а не какую-нибудь сшитую вручную комбинацию от Лементье. Ее грязные каштановые волосы стянуты в хвостик, а не струятся по плечам и голой спине сияющим, черным как смоль водопадом.

Наконец Пайпер заметила, что ее руки и ноги дрожат не то от изнурения, не то от перевозбуждения — она не могла понять. Зато она точно знала, отчего ей так сдавливает грудь: из-за ноши, которая теперь легла на нее. Пайпер оказалась единоличной обладательницей тайного наследия Офелии Харрингтон до последней его шокирующей, сладострастной капли. Меньше чем через три месяца она должна будет открыть экспозицию, посвященную Офелии Харрингтон, на ежегодной Осенней гала-выставке в БМКО. Ей придется предстать перед советом попечителей, перед своенравной Клаудией Харрингтон-Хауэлл и целым залом спонсоров-толстосумов и бостонских шишек и показать им плоды своих трудов.

Дилемма заключалась в следующем: пойти намеченным ранее путем и предложить вниманию публики технически точный и подчеркнуто безобидный взгляд на домашнюю жизнь Офелии и ее борьбу за отмену рабства или же дерзнуть и рассказать всю историю, как ее теперь понимала Пайпер?

Хватит ли ей духу совершить профессиональный суицид, подготовив экспозицию, раскрывающую правду об Офелии Харрингтон, — то есть то, что благочестивая американская матрона, требовавшая положить конец рабству, когда-то была лондонской девочкой по вызову, которая с радостью позволяла арендовать себя для кутежа?

Пайпер бросила скопированные страницы третьего тома на покрывало и застонала от досады. Кого она пытается обмануть? Даже будь у нее яйца размером с грейпфрут, при ее копеечном бюджете она не сумеет воздать должное декадентскому миру Офелии. Разве можно воссоздать будуар, гостиную и гардероб куртизанки, не говоря уже о быте, характерном для лондонской публики эпохи регентства, не потратив на это целое состояние?