Ефремов решил оставить на Эргиль-Обо для завершения раскопок Эглона и меня, а сам с Новожиловым и Малеевым отправился на Баин-Ширэ, где всеми полевыми работами руководил Пресняков, еще не имевший достаточного опыта в этом деле.
После отъезда Ефремова с половиной отряда нас осталось шестеро: Эглон, Вылежанин с Александровым, двое рабочих и я. Надо было форсировать работу, так как на исходе оказался не только упаковочный материал, но и продукты — весь маршрут мы рассчитывали на неделю, а прошло уже 10 дней.
Днем опять была сильная жара и тишь. На ярко-голубом небе белели небольшие облачка. Вечером, как и вчера, поднялся сильный ветер, а в 2 часа ночи мы все проснулись от невероятного шума. За палаткой бушевала буря, и печка, вернее труба, отвратительно скрежетала о металлическую окантовку, сделанную вокруг трубы на палатке, чтобы не рвать последнюю. Вдруг раздался резкий треск — на верху палатки выдрало клок в полметра. Поперечная мачта опять вышла из соединения, а основные мачты, которые также не следовало бы делать составными, сильно согнулись, грозя либо выскочить из соединения, либо просто переломиться, так как были довольно тонкие. И то и другое было скверно, особенно для меня с Эглоном, потому что наши головы находились как раз около одной из мачт, на которой раскачивались теперь вместе с самой мачтой наши винтовки, бинокли, фляжки, полевые сумки. Вся палатка хлопала, как полотнище. Положение было угрожающим. Все повскакали с постелей. Основные мачты, крепко стянули между собой, а внизу для устойчивости к ним подвязали доски, но не успели поправить одну мачту, где образовалась дыра, как палатка лопнула около второй мачты. Все же и на этот раз нам удалось отстоять палатку. Если вчера сильный ветер налетал порывами, то сегодняшней ночью он дул непрерывно, временами усиливая ярость. Песчаная пыль, летевшая в дыры, быстро наполнила всю палатку, превратив ее в камеру с взвешенными в воздухе частицами, которые могли служить в качестве классического примера коллоидного раствора. В эту ночь, как мы узнали впоследствии, на Баин-Ширэ одну палатку сорвало совсем. Так негостеприимно встречала нас весенняя Гоби.
Утром, когда мы проснулись, в палатке еще клубилась тонкая песчаная пыль, но после 10 часов погода опять успокоилась и стало тепло и тихо. В час дня снова поднялся сильный ветер, принесший дождь, который, к счастью, задел нас лишь стороной, заставив, однако, прервать раскопку и поспешно прятать кости под брезент.
На раскопке для разведения гипса и клея мы стали пользоваться вместо воды снегом, предварительно превращая его в воду. Это делалось из чисто практических соображений, так как за водой приходилось ездить за 12 километров, а снег лежал тут же — на теневой стороне склонов.
Неизвестно, что было хуже: ночные бури, лишавшие нас спокойного сна, или дневной ветер на раскопке, хотя и более слабый, но достаточный, чтобы вывести из состояния душевного равновесия, когда непрерывно получаешь порции песчаной пыли в лицо. Работали только в защитных очках, так как на раскопке сильно «мело», но все равно глаза были воспаленные, а во рту хрустело от песка на зубах. Всё и все совершенно «пропитались» песком. Умывались только на ночь, чтобы не обветривались лицо и руки. Кожа, покрытая загаром, смешанным с грязью и потом, казалась совсем черной.
апреля, наша небольшая группа закончила раскопки. За шесть дней было выкопано и собрано около 20 ящиков костей различных млекопитающих, а из самой верхней части толщи — остатки панцирей громадных сухопутных черепах типа современных слоновых. Наши сборы значительно превзошли американские как но количеству, так и по разнообразию фауны.
Последний день работ оказался особенно тяжелым. Все время дул холодный и резкий норд-ост, лицо секло песком. У нас кончилась оберточная бумага, и последний лист, вырванный у меня из рук порывом ветра, отправился в воздушное путешествие. Я не мог простить ветру подобного «хулиганства» и километра два гнался за бумажным змеем, пока он снова не оказался на земле. Гвозди тоже остались только кривые и после распрямления гнулись вновь. Эглон несколько раз из-за этого отшибал себе молотком пальцы и посылал самые нелестные эпитеты в адрес снабжавших нас хозяйственников.
Однако, пожалуй, наиболее печальное произошло в конце: при спуске со склона разбился монолит, в котором находился цельный череп носорога. Ящик весил килограммов 250, и его спускали по склону Александров с рабочим Барановым — оба крепкие молодцы. Ящик, постепенно увеличивая скорость, стал все быстрее тащить их вниз по насыпи, образовавшейся в результате наших раскопок. Баранов, поддерживавший ящик спереди, видимо, испугался и, отпустив его, отскочил в сторону. Один Александров уже не смог справиться, и монолит с бешеной скоростью помчался вниз, кувыркаясь и ударяясь о твердые камни. Через 20 метров он вместе с содержимым разлетелся вдребезги. Каким-то чудом уцелела только нижняя челюсть, хорошо пропитанная клеем. Бедный старый Ян так глубоко был расстроен, что отказался даже от ужина. Это был первый неприятный случай за всю его многолетнюю практику, и он долго не мог простить себе такой утраты. После этого инцидента монолиты спускали только на веревках или тросах.
Утром мы свернули лагерь и выехали к нашим — на Баин-Ширэ. Саксаул, попадавшийся по пути, начал зеленеть — наступала гобийская весна. Появились ящерицы и жуки. Пустыня постепенно оживала.
Работы на Баин-Ширэ тоже заканчивались. Скелет динозавра, выемкой которого занимался баин-ширинский отряд, пришлось распилить на три части. Каждый монолит весил около трех тонн. При перевертывании одного из них оборвался трос, и часть костей поломалась при падении ящика. Высыпавшиеся кости собрали, а монолит снова закрепили гипсом. Упаковочный материал кончился, и в ходу был теперь «Николай Абрамыч». Так в шутку прозвали обрезки шинельного сукна, которыми были начинены закупленные Н. А. Шкилевым матрацы для научных сотрудников. Кроме того, для упаковки пользовались также мелкой кустарниковой порослью.
апреля Ефремов, Новожилов, Малеев и я с переводчиком и рабочим отправились в небольшой маршрут на Хара-Хутул-Улу — в 40 километрах к западу от Баин-Ширэ.
Мы объехали с юга красную баин-ширинскую котловину — сначала по «лесовозной» дороге, а затем повернули к северо-западу, оставляя справа бугристые пески. Подъезжая к Хара-Хутул, что значит «Черный перевал», мы с Прониным неожиданно заметили на одной из вершин группу животных темной окраски с красиво закрученными рогами. Это были архары — горные бараны. Они стояли неподвижно, будто изваяния. Новожилов и Малеев, сидевшие «наверху», мирно о чем-то беседовали, но стоило мне высунуться в окно кабины и воскликнуть: «Архары!», как Малеев — страстный охотник — от волнения весь задрожал. Но архары мгновенно скрылись. Больше нам не приходилось их видеть.
Центральная часть массива Хара-Хутул-Улы сложена черными и красными базальтами, представляющими пластовую интрузию, которая разделяет в этом месте меловую толщу на две части: надбазальтовую и подбазальтовую. Исследованием последней, состоящей из зеленовато-серых песчаников, мы и занялись. Мне удалось найти таз большого динозавра, принадлежавший, как выяснилось после препаровки в Москве, четвероногому ящеру из группы зауропод. Всюду было множество окаменелой древесины в виде отдельных кусков, стволов и ветвей, валявшихся на поверхности и торчавших в пластах. Новожилов с Малеевым открыли целое поле ископаемых пней, сохранивших свое естественное положение и принадлежавших деревьям типа болотных кипарисов.
Мы произвели здесь хорошие палеоботанические сборы и после осмотра надбазальтовой части толщи, в которой не нашлось ничего интересного, вернулись на Баин-Ширэ.
апреля Ефремов, Новожилов, Малеев, Очир и почти все рабочие уехали в Улан-Батор на трех машинах, нагруженных до отказа богатой палеонтологической коллекцией. Оставшимся на Баин-Ширэ предстояло взять найденный Новожиловым таз панцирного динозавра, осмотреть так называемую Черепаховую горку (открытую еще в 1946 году), где имелось колоссальное скопление щитков черепах, и заехать на Хара-Хутул для составления детального геологического разреза и взятия нескольких костей.