Мы подходили к кишлаку. Гулам застегнул свой пиджак.

— Ну и что?

— Ну, ишан умер. Его сын стал тоже ишаном. Он уехал из города. Прошло много времени. Сын ишана перестал быть ишаном, помирился с Советской властью. А сын стекольщика стал спецкором газеты. История с превращениями. Добродетель торжествует. Рассказ с благополучным концом. Вам нравится?

Мы входили в широкую улицу кишлака. Она была пуста. Все двери были наглухо закрыты. Глиняные ду-валы молча обступили нас.

— Нет, не нравится. Но мне не нравится и сегодняшнее утро. В воздухе пахнет кулаком.

Здесь, на повороте дороги, показался человек, и мы вздрогнули от неожиданности. Я увидел вчерашнего ишана, несшего знамя. Он шел все той же качающейся, мягкой походкой. Но сейчас он улыбался. Он был розов, с ослепительными зубами, с чистым детским лицом, на котором приклеены черные усы.

Я все понял: стекольщик опять встречался с ишаном у дверей Султана-кишлака. Вот идет продолжение рассказа Гулама. Я понимаю, откуда этот человек.

Ишан остановился и распростер руки.

— О-о! — сказал он радостно.— Трижды приятная встреча. Большие люди пришли в наш маленький кишлак. Нет, нет, не говорите ни слова! Вы будете говорить только после того, как выпьете у меня чашку чая.

И он схватил нас за руки и побежал вперед. Он открыл скрипучие ворота, и мы очутились за глиняной стеной в просторном, чистеньком дворике. Хозяин скрылся в задних дверях и вытащил ковер и подушки.

Он много и беспрерывно говорил. Я помню упоминания о посевной и вопросы о делах корреспондентов. Он на вопросы отвечал сам.

— Да, да, колхозы очень хорошо работают в наших краях! — И улыбка радости освещала его.— Плохи зато дела с урожаем урюка и яблок! — здесь грустная волна с быстротой пробегала по выразительному и здоровому лицу.

В нем было много лести, но и какой-то подкупающей искренности. Он успел сообщить на пороге о делах колхоза. Он сам — член правления колхоза и фактически первая голова в нем. О, он читает последние газеты и знает, что Большой Курултай в Москве сказал, что нужно вводить сдельщину в колхозы. Он сам вводит уже сдельщину. Можете написать это в газеты.

Он скрылся опять в дверях и наконец вышел оттуда с великолепным подносом гостеприимства: там были пышные лепешки, дынный мед, сахар, зеленый чай и кишмиш. Мы сидели на ковре. Хозяин был в халате и в скромной тюбетейке. Он опускал поднос, улыбаясь. В это мгновение между нами пролетело двадцать лет. Я вспомнил большой дом в Коканде, сына стекольщика, сидящего на кухне, и сына ишана, небрежно сующего ему лепешку. Как изменился мир: скромный жест, вдруг воскресивший двадцатилетие. Я думаю, что вспомнили это все трое. Я посмотрел на сына стекольщика, потом на сына ишана. У того чуть заметно дрогнули руки. Лицо его стало грустным, и он отвернулся. Вот точно, что сказал он тогда, отвечая моей мысли:

— Да. Я не могу быть первым в колхозе. И не должен. Я буду работать по мере сил. Я знаю: ко мне всегда вы будете иметь недоверие. Я рожден от проклятых отцов. Мы помним о моем прошлом. Я не заслуживаю доверия. Я это очень хорошо знаю. Не надо говорить. Пейте чай.

И он опять улыбнулся. Они говорили по-узбекски, ишан рассказал два анекдота. Потом он поднялся.

— Я сейчас,— сказал он и вышел в ворота.

Мы сидели спиной к воротам, не хотели оборачиваться. Ожидание показалось нам очень долгим и напряженным.

— Куда он исчез?

Кто же он — ишан или член колхоза? Но почему на улице нам встретился только он один, и именно он? Я посмотрел на глиняные стены и вспомнил, что расстрел собрания колхозников произошел во дворе. У Халилова были красные, вздутые раны ниже живота. Он голый лежал на столе.

«Гафизов, сегодня неплохая погода. Куда ведет задняя дверь?» Наконец, спустя вечность, ворота заскрипели. Мы не обернулись. Хозяин остановился за спиной. «Раз, два, три»,— считал я...

— Ну вот! — воскликнул он.— Я уже был в правлении. Сегодня вечером будет созвано собрание колхоза. А жене я уже заказал плов. Вы ночуете у меня...

Мы увидели вопрос на его лице. Немного грустный, он ожидал обиды, отказа.

— Да,— сказал я скорее Гуламу, чем ему.— А сейчас идем в правление.

Мы вырвались на воздух, и за воротами остался двор фантазий: все было спокойно, ехали арбы, за дувалами в поле работали колхозники. В правление мы шли по вспаханным бороздам. Дехкане взмахивали блестящими кетменями и громко здоровались с бывшим ишаном.

— Яхши-ми-сиэ! — кричали они.— Хорошо ли вы себя чувствуете? Когда получим крупу и муку? Что слышно из города?

Хозяин весело улыбался и отвечал, что дела идут хорошо, мука будет, все в порядке.

— Нет, это не ишан,— сказал я.— Рисаля испорчена. Он стал хорошим колхозником, пользующимся авторитетом.

В низкой и тесной хибарке правления мы нашли трехногий стол, плакаты и председателя колхоза, молодого узбека, больного малярией. Он лежал на глиняном полу, завернутый в два халата, и тускло поводил глазами.

— Я не умею читать,— сказал он.— Я не знаю о сдельщине. Я болен. Мы созовем собрание, хорошо. Вы расскажете новые решения.

— Да, да, ты созовешь собрание,— сказал бывший ишан.— Товарищи из города сделают важные сообщения, как нам жить и работать. Так надо.

Я начинал понимать соль этой странной рисаля, которой мы были свидетелями. Дорога стекольщика стала важной и ответственной дорогой. Ишанов больше не было. Они беспрекословно подчинялись стекольщику, полпреду новой власти. Их жало было вырвано.

Я открыл дорожную сумку и вытащил газеты. Ишан подсел ближе. Председатель опять молчал. Гулам позвал бывшего ишана и вывел на двор. Тут председатель поднялся с пола, посмотрел на дверь и сказал, заворачиваясь в халат:

— Товарищ, в кишлаке нашем совсем плохие дела. Я не умею сказать. Вы посмотрите в поле и в дом... Вот все.

Гулам вызвал меня во двор, отвел в сторону и задумчиво провел сапогом по глине.

— Так,— сказал он.— Нужно от собрания отказаться. Мы не знаем еще, что за плов готовится нам на сегодня. Бесцельный риск никому не нужен. В кишлак мы еще вернемся поработать. Я знаю кишлак. Вы — нет. Сделаем так.

Мы провели беседу с правлением и попрощались.

У ворот на улице кишлака стоял бывший ишан, полный человек с черными усами, с грустной улыбкой на розовом лице.

Он каждый раз вставлял в нить рассказа перебои неожиданной откровенности и прямоты.

— Товарищи,— сказал он,— товарищи! Вы уходите? Может быть, вы поступаете правильно. Я знаю, чего вы боитесь. Я скажу вам так... Он посмотрел на нас пристально и показал нам рукой на поле: — Вот растет хлопок. Его грело солнце. Он думал, что вечно будет белым цветком. Потом пришла осень. Хлопок завял. Вот опять весна, он думает, что он еще хлопок. Опять посевная кампания, и ездят корреспонденты. Он опять белый цветок. А оказывается, нет — он только черная палка и называется гуза-пая, прошлогодний хлопок. Его сорвут и отдадут лошади. А вместо него будет новый, молодой хлопок, белый цветок. Может быть, я — палка. Пожалуйста. Вы правы. Мир вам... Ехали два человека на арбе. Один сидел в тени под навесом, а другого палило солнце. Тот, что сидел в тени, не верил страданиям другого и всю дорогу смеялся. А потом арба повернула, и первый попал на солнце. Он понял товарища. Но тот ему уже не верил... Арба давно уже свернула на другую дорогу. Ишан раньше жил в тени, теперь он работает в поле... Ладно, вас ждут дела. Я вам скажу, что басмачи от вас очень далеко. Все спокойно. Другое дело — вы не забывайте наш кишлак. Помощь нам нужна, работа плоха, партийцев, я вам скажу, мало, колхоз молодой, а я человек маленький...

Он махнул нам рукой. Мне показалось, что он смахнул слезу. Мы оставили его на окраине кишлака и вскочили в дехканскую арбу, едущую в район.

Дороги уже ожили, на полях сверкали кетмени. По дороге шли толпы загорелых мужчин, без рубашек, с вязанками за -плечами. Они несли гуза-паю с полей. Район встречал весну.

В Уч-Купрюке мы пожалели о нашей трусости. Гафизов нашел корреспондента и поручил ему скакать в Султан-кишлак и провести собрание.