— Бегите и вы на Фолою, — сказал Хирон. — Здесь задержу я преследователей. Не пройдут они мимо Хирона. Не глыбами камня, не ясенем пелионским, не титановой рукой сына Крона — правдой титановой, песней и струнами задержу я лапитов и героев. Бегите!
И умчалась последняя ватага, уцелевшая от племени кентавров, со склонов лесных Пелиона. Остался на всем Пелионе из кентавров один Хирон. И долго смотрел он вдаль, на мелькающее в ночи пламя факелов в руках беглецов, провожая глазами остатки изгнанного племени титанов.
Еще Эос-Заря не умылась, еще только выводила пурпурного коня на небесную дорогу, бросив на ветер багряную хламиду, утопающую краем в пурпуре моря, когда вышли из лесов на поляну к пещере Хирона древолюди-лапиты во главе с Пейрифоем. А за ними на коне — Гипподамия.
Был свободен вход в пещеру пелионского врачевателя. Не раз он спасал здесь лапитов от болезни, беды и смерти. У самого края скалы, близ пещеры, высоко над долиной, именуемой Думы Пелиона, стоял хозяин-кентавр и смотрел на далекий Олимп. Рядом на камне лежала лира из рогов неведомого ланитам зверя. Тихо пел он привет рассвету, и с далекой окраины неба обернулась к нему титанида Заря-Эос, держа руку на гриве коня.
Одинок был Хирон. Ни друга рядом с ним, ни питомцев-героев, ни Меланиппы. Ушли герои.
Не знали полубоги-герои, что пойдут лапиты с Пейрифоем к Хирону. Не было с лапитами и Тезея: амазонки грозили героям — и ушел Тезей поспешно с Пелиона на борьбу с титановым племенем амазонок.
Раз решив, не умел перерешать Пейрифой. Что сказал, то тотчас и выполнит. Тверд был и в слове, и в деле, и в дружбе. Спустится ради друга в преисподнюю, хотя бы его там навек приковали. Поднимется ради друга на небо даже под копьями молний. И когда он слышал слово «измена», из его сердца уходила пощада.
Говорили: жесток он в дружбе. Не прощал он другу даже колебания. Если скажет другу: «Прыгай в пропасть» — должен друг, не мешкая, прыгнуть в пропасть. Если скажет другу: «Ввергнись в пламя» — должен друг, не мешкая, ввергнуться в пламя. Раз он крикнул: «Я бы срубил мысль, если б мысль мне поперек дела стала!» А другой раз сказал: «Смерть стоит не за спиной героя — впереди бежит она от страха перед героем».
Стремительным прозывали его лапиты — так быстр он был во всяком деле. А герои называли его Испытанный. Все было в нем по титановой правде. И, как все титаны и герои, чтил и Пейрифой Хирона. Но сказал он лапитам в пылу битвы с кентаврами: «Всех кентавров изгоним с Пелиона. Ни единого здесь не оставим». И не мог он теперь не выполнить слово, не изгнать с Пелиона Хирона: ведь и мудрый Хирон был кентавром.
Не умел Пейрифой слова мазать маслом. Сурово сказал сыну Крона, врачевателю и спасителю лапитов:
— Уходи с Пелиона, Хирон.
И за ним повторили угрюмо воины-лапиты:
— Уходи с Пелиона, Хирон.
Спросил Хирон Пейрифоя:
— За вину изгоняешь?
И ответил Хирону Пейрифой:
— Изгоняю, хотя ты и неповинен. Ты — кентавр.
Помолчал Хирон и снова спросил, пристально смотря в лицо Пейрифою:
— Изгоняешь друга, Пейрифой?
И стал бледен Пейрифой лицом, до того стал бледен юный вождь лапитов, что снега на дальней вершине Олимпа показались тогда Заре покрасневшими.
А поодаль на белоногом скакуне сидит Гипподамия и все слышит.
Взялся Пейрифой руками за сердце, сжал его, чтобы оно само не выпало: друга он, Пейрифой, изгоняет, друга, праведного Хирона. Этого Пейрифой не вынес. Выхватил он адамантовый нож и хотел пронзить им свое сердце: друга предает он, и какого! Но ведь он дал слово лапитам, и оно неотменно. Должен он изгнать кентавра Хирона, но не может он изгнать друга Хирона. Стало сердце поперек дела — так убить надо это сердце.
Но читал Хирон его думу. Стерег каждое движение юноши.
Только выхватил тот нож, как уже стоял возле него Хирон и бессмертной рукой титана вырвал нож из руки героя.
И уже Гипподамия соскочила с белоногого коня, кинулась к новобрачному, к мужу, — и упало ей на руки бездыханным тело неодолимого в бою Пейрифоя. Словно громом сразила его правда.
Как мертвое, лежало на земле могучее тело юноши, и ни мысль, ни слово, ни дело не тревожили его больше правдой и неправдой.
Пораженные бедой и чудом, стояли полукругом у тела вождя древолюди, и шумели на их головах пучки листьев. Смотрели тревожно на сына Крона: от него эта властная сила. И не знали они, унести ли им тело вождя или вступить в гибельную для них битву с бессмертным титаном.
Тогда вынес врачеватель из пещеры зелье, влил его в рот сраженного правдой и снова сел на краю поляны, только сказал:
— Пусть он спит.
А затем обратился к Гипподамии:
— Ты не раз скакала с Меланиппой-подругой. Расскажи мне о свадебном пире.
И хотя все уже знал Хирон-прозритель, но хотел он услышать слово лапитов.
Вот что знал он, и вот что он услышал.
Был вожак у табуна кентавров — Эвритион, по прозванию Мститель. Страшен силой. Даже муже-сосны великаны не отваживались с ним бороться. Он ударом переднего копыта откалывал глыбу от утеса и метал ее на бегу ладонью. Хоровод горных нимф двадцатирукий сажал себе на конскую спину и носился с ними, словно без ноши. Или впрямь ореады — пушинки? За львами гонялся, и какими! Ухватит, бывало, зверя за шею вместе с его львиною гривой и скачет, держа льва на весу, а тот только царапает когтями воздух. А не то подставит вепрю-секачу под удар свою человечью руку, когда тот клыками таранит, стиснет ему клык и отломит на ожерелье лукавым наядам. Вепря же с хохотом отпустит.
Ну и хохот же у Эвритиона! Будто пляска медных бочек по медному помосту, будто крик новорожденной пещеры в бурю.
Дерзок был он, дик и бесстрашен. И жестоко ненавидел богов Кронидов. Говорили: титан он, оборотень; мощью равен самому Хирону.
Но не мерился Эвритион с Хироном силой.
Только раз случилось прежде не бывалое: ответил он дерзостью спьяна Хирону. Спокойно положил тогда Хирон ему на плечо руку, и упал Эвритион на колени. А Хирон, чтобы не конфузить его перед всем табуном кентавров, сказал силачу с улыбкой:
«И сильны же у тебя, Эвритион, ноги! Только вот споткнулся ты о корень».
Был он в буйстве пьянее всех буйных. Ничем не мог утолить свою пьяную волю. Жаден был к вину — до того жаден, что хохоча, говорили кентавры:
«Вот бы водопадам Пелиона вином свергаться в рот Эвритиону!»
Нарушать любил все запретное в жизни: любил там пройти, где прохода нет; спрыгнуть с высоты головоломной в упрек каменному барану; прямо в пламя кинуться и с гиком проскакать сквозь лес при лесном пожаре с опаленными волосами и шерстью.
До того был дерзко-отважен, что взобрался раз высоко на склоны Олимпа, презирая гибель от молний. Только спас его титан Гелий, прикрыв от стрелы Аполлона, и велел спуститься к подножью Оссы.
Пировал Эвритион на свадьбе Пейрифоя под высокими сводами пещеры, где некогда бывали и боги. Много было гостей у лапитов — весь цвет племен Пелиона: и сами древолюди-лапиты, и лесные кентавры, и герои.
Пир так пир — как у предков, могучих титанов! Тут и туши звериные, и клубни овощей в меду, и плодов обилье.
И не просто лежат они горою, а стоят на столах с корнями деревья, и свисают с них тысячи яблок, смокв, айвы, гранатов, апельсинов. Тут и пифосы, каменные бочки вина. Утонули бы в вине гости, если бы так жадно не пили.
Были гости на пиру — племена людские: ни богов, ни нимф, ни сатиров.
Ели, пили. Но не было песен, ни бубнов, ни струн, ни свирелей. Лишь в рога боевые трубили, и ходили по пещере громы от гостей к гостям — друг к другу в гости. Столько кликов, столько труб и струн в каждом горле.
Пьет Эвритион-кентавр — так жадно, как река пьет вешние потоки. Велика в нем жажда опьянения. Но не может утолить он этой жажды. И взыграло в нем Вакховое зелье.
Много жен, серебряно-березовых лапиток, на пиру. И всех превосходит ростом, станом и горящим взором новобрачная Гипподамия: сидит между Пейрифоем и Тезеем. Что ей боги, титаны и кентавры, когда с нею Пейрифой, вождь лапитов!