Из сада отвели его на зады дворца, где среди голых глинобитных заборов поднимались стены конюшен. В центре пустого двора, обнесенного стенами, за которыми не было видно ничего, кроме неба, был глубокий колодец, выложенный отшлифованным камнем, глубиной в пять саженей с малым. В него не заглядывало солнце. У дна колодца камня не было — только сырая земля, от которой вечно тянуло холодом. Буяна опустили в колодец и закрыли крышкой с такой частой решеткой, что гусляр почти не мог видеть сквозь нее света. У решетки стоял сторож — охрана не отходила от колодца ни на миг.

Потянулись дни. Буян ничего не знал о своих друзьях и не ведал, как дать им знак. С ним никто не заговаривал — раз в день открывалась крышка, и сверху в корзине спускали пищу и воду Тогда же спрашивал у него слуга султана, не передумал ли он. Но всегда в ответ слышалось одно: «Нет!»

Сколько миновало дней — Буян не считал, сбившись. Лишь однажды в неурочное время услышал он сверху тихий голос, робко окликающий его. Было это так непривычно и странно, что гусляр тотчас поднял голову и увидел, что кто-то примостился на решетке.

— Ты живой ли, маг-певец? — позвали его.

— Живой. А что тебе нужно от меня? — отозвался Буян. По голосу он уже догадался, что говорила с ним женщина, и обрадовался — видать, нашел свою невесту Гаральд, здесь она и его помнит по-прежнему.

— Тебе привет от госпожи нашей, Будур-аль-Алтын, любимой жены повелителя, — ответила девушка. — Помнит она голос твой дивный, никаких иных певцов слышать не хочет. Рассорилась из-за тебя с нашим султаном…

— Передай ей, что не дело она творит, — оборвал Буян. — Мы жен чужих не умыкаем — у нас то не в обычае. А за то, что помнит она меня, спасибо. Передай, что и я не забыл, как она на мою защиту поднялась…

Отговорив, подумал он, что сейчас уйдет невольница, но она медлила.

— Чего тебе еще? — окликнул ее гусляр. — Говори скорее да уходи, а не то застанут тебя здесь и убьют!

— Погоди, певец, менестрель чужеземный, не гони меня, честно ответь, — заторопилась девушка. — Откуда ты знаешь про сэра Гаральда Мак-Хагена, рыцаря из Англии, друга самого короля Альфреда?

— Да от него самого! — Буян даже вскочил от радости. — А ты и есть невеста его, Джиневра?

— Нет, — повинилась девушка. — Но про миледи я хорошо знаю. Я служанка ее, Марион. Здесь меня Мирима зовут по-ихнему… Нас с миледи вместе похитили.-ее за красоту, а меня — чтобы не успела слуг позвать. Везли нас сюда, чтобы продать. Уже и на помост вывели, и человек султана цену назначил, и сторговались они за нас обеих с норманном, как раздался стук и гром. Небо все потемнело. Выскочили на торг тридцать всадников в черном на вороных конях. Кони, как птицы, через лавки купцов перемахивают. А впереди — всадник, видом подобный дьяволу. Подлетел он, закричал: «Даю втрое больше, и она моя!» Никто и словом не успел обмолвиться, как на помост упал слиток золота величиной с голову, а всадник подхватил миледи, крикнул, и все умчались, а куда — никто не ведает…

Крепко задумался над ее словами Буян — что-то знакомое почудилось ему. А когда замолчала Марион, спросил:

— И ничего больше о твоей госпоже ты не знаешь?

— Нет. Меня купили для любимой жены султана. Я подле нее была и тебя слышала, а потом время выбрала и ей открылась. Госпожа дала мне золота и велела подарить его стражнику, чтоб он позволил с тобой побеседовать… Он уже назад идет!

Девушка метнулась прочь, как раненая лань, но Буян остановил ее:

— Погоди еще, Марион! Скажи-ка, нет у тебя знака какого от твоей госпожи, я бы передал его при случае Гаральду вместе с рассказом твоим. Сдается мне, знаю я, кто мог быть ее похитителем, да не поверит он бездоказательно.

Девушка вся дрожала, голос ее трепетал от страха, но она промолвила, доставая что-то из-под одежды:

— Только это… Мы поменялись крестами в самый первый день, как нас похитили. Здесь меня заставили принять ислам, креста носить не велят. Коль не боишься, прими его да передай как последний привет миледи ее жениху!

Девушка просунула руку сквозь решетку и бросила что-то вниз.

Буян кинулся ловить дар, пока тот не пропал в темноте ямы. В ладонь легло что-то крошечное, и показалось ему, что взял он еще один оберег, только форма его была другая — крестиком на тонкой цепочке. В темноте трудно было рассмотреть, что это, а потому Буян просто спрятал его под рубахой.

Но как только поднял он голову, чтобы сказать Марион, что сохранит дар и постарается передать рыцарю, кто-то бросился и схватил девушку. Закричала она, умоляя пощадить, но ее уволокли прочь…

Миновал целый месяц, и надоело султану упорство пленника. Однажды решил он сам прийти к нему.

Подходя, услышал он доносящуюся из колодца тихую песню. Гусляр пел, сидя на земле, пел для себя одного. Султан окликнул его, но тот не пошевелился и петь не перестал — ни одна жилочка в нем не дрогнула. Только дотянув песню до конца, Буян поднял голову.

— Что, повелитель, по пению моему соскучился? — молвил он глухо.-Али просто так, мимо проходил да и зашел? Спускайся — мы гостям завсегда рады!

— Да ты предерзок! — зафыркал султан, оглядываясь, не слышал ли кто слов гусляра. — Ты в полной моей власти. А за такие слова я казнить тебя должен!

Он заикался, тряс кулаками, но Буяну было все равно.

— Казни, —дернул гусляр плечом.-Если бы ты знал, как ты мне надоел!..

Буян говорил то, что чувствовал. Князь наверняка погиб один, без глаз и помощи, в чужой стороне. Друзья по несчастью его за мертвого почитают. Даже то, что знал он о невесте Гаральдовой, больше не грело душу.

— Хорошо же, — раздался над ним голос султана. — Ты сам жe выбрал судьбу, неверный! Завтра настанет твой последний час!.. Но умрешь ты не один — приведут сюда тех двоих, что с тобой вместе были. На глазах твоих прикажу я казнить их, а тебя поставлю перед выбором: или умрут они, или ты согласишься волю мою исполнить, делом купив их жизни. А коли обманешь — пожалеешь, что на свет рожден. Пока же думай!

Не дав Буяну и рта открыть, султан ушел.

Гусляр вскочил, не находя себе места. Он понимал, что нет у него другого выхода — или смерть лютая, или служба позорная да совесть запятнанная. Будет принужден он служить султану до самой смерти — коли даст клятву. Он почувствовал страх — за Мечислава, что первый раз из дому выехал и жизни не узнал, за Гаральда, что бесславно погибнет, за князя, перед которым у него долг невыплаченный остался…

Буян не поверил своим ушам, когда новые звуки нарушили тишину колодца. Напоминали они тихие стоны, и сперва подумал гусляр, что тихо плачет кто-то наверху. Но когда поднял голову — все стало и яснее и диковиннее.

На решетке сидела белая птица и деловито осматривалась. Потом она запрокинула головку — и полилось, отражаясь эхом от стен колодца, голубиное воркование — точь-в-точь так весной голуби зовут своих подруг.

— Голубь мой, голубь! Ко мне, ко мне, голубь! — позвал он отчаянно.

Горло перехватило — впервые певец не находил слов. Птица на решетке забеспокоилась, переступая с ноги на ногу. Она раскинула крылья, и сердце Буяна зашлось — сейчас спугнет вестника стража, и все пропало. Но голубь вдруг опустил голову в дыру решетки, примерился — и белым камешком пал вниз.

Он падал в темноту, трепеща крыльями, но Буян успел. Изловчившись, поймал голубя в ладони и, прижимая дрожащую птицу к сердцу, зашептал:

— Коль послали тебя боги светлые, знаешь сам, о ком я печалуюсь. Коль явился ты сам, неприказанно, отнеси обо мне весть друзьям моим. Сделай так, чтоб они тебя поняли, — мне подать им знак нечем!

Голубь вертел головой и сидел на удивление смирно.

— Поспешай — у меня всего день до утра, — шепнул ему Буян и пустил птицу.

Та стрелой ушла ввысь, навстречу пятну света. Продираясь в щель, голубь обронил несколько перьев. Они упали на дно, и Буян бережно спрятал их на груди.

Мисрийские купцы могли приметить, что рабы стали услужливее и втрое торопливее, словно все разом куда-то спешили. Купцы могли заподозрить, что те что-то скрывают, но торговые дела не оставляли времени.