Он решил вернуться в Германию в день рождения Гитлера, 20 апреля, и в то время как фон Папен и остальные члены делегации отправились домой поездом, Геринг с Мильхом погрузились на трехмоторный «Юнкерс-52», чтобы полететь в Мюнхен через Милан. Когда они взлетели после дозаправки в Милане, погода начала портиться, и экипаж счел необходимым набрать высоту шесть тысяч метров, чтобы подняться над густыми грядами таящих опасность грозовых облаков. Скоро самолет резко пошел вверх и когда Мильх зашел в пилотскую кабину, то увидел, что Геринг лежит на спине с широко раскрытыми глазами и пеной на губах.

Перестало хватать кислорода («неудивительно, что он стал задыхаться, — вспоминал потом Мильх, — Геринг начал ощущать нехватку кислорода, едва мы достигли пятисот метров»), а команда забыла взять с собой дополнительный запас на случай чрезвычайной ситуации. Они расстегнули Герингу ворот и плеснули на него водой, но его лицо все равно оставалось синим, а сам он — в полубессознательном состоянии. Между тем большая высота стала сказываться и на экипаже, и самолет сбился с курса. Мильх велел радисту связаться для помощи с Миланом, но ему сказали, что Милан исчез из эфира после отправки с самолета радиопослания благодарности Бальбо и Муссолини за гостеприимство — с того самого момента, как «мы вылетели за итальянскую территорию».

Только через четыре часа они сориентировались с курсом и в конце концов приземлились в Мюнхене. К этому времени Геринг уже пришел в себя и, когда Мильх упомянул на праздничной вечеринке у фюрера о его обмороке, только махнул рукой.

После этого случая внезапно возобновились боли в его старой ране, и Геринг снова начал сильно хромать. Эмма дала ему пилюль, которые она принимала от радикулита, и он почувствовал некоторое облегчение. Постепенно боль ушла, но для него это явилось мрачным напоминанием, что она где-то рядом и может появиться снова, так что ему придется глотать болеутоляющее.

На суде над пятью людьми, обвиняемыми в поджоге рейхстага, который начался в сентябре 1933 года в Лейпциге, Геринг «сел в калошу» и прекрасно понял это. Он принял приглашение стать главным свидетелем обвинения и впоследствии подтвердил Эмме, что это было громадной ошибкой с его стороны. Дело было в том, что, несмотря на свое внешнее безразличие, он оказался сильно уязвленным обвинениями в свой адрес, которые делались в зарубежной прессе, и надеялся воспользоваться судом, чтобы доказать свою полную невиновность. Ему это было бы нетрудно сделать, если бы несчастный Мартинус ван дер Люббе был единственным подсудимым. Его вину было доказать несложно, потому что даже ненацисты соглашались с тем фактом, что он был взят flagrante delicto^[7] и с готовностью подтвердил свой поджог.

Но дело четырех других обвиняемых — Эрнста Торглера и трех болгарских товарищей, Димитрова, Танева и Попова, было очень неубедительным, и Геринг знал это. Для признания их виновными требовались предубежденные судьи-нацисты, а этот суд был совсем не таким. Слушание проводилось на основе перекрестного допроса, а это означало, что все, что бы ни сказал Геринг, подвергалось сомнению и дополнительным опросам защитниками обвиняемых или самими обвиняемыми. Один из обвиняемых, Георги Димитров, был грозной личностью со способностями политического оратора и опытом выступления в судах, и он ухватился за представившуюся ему возможность скрестить меч с наци № 2 германского рейха.

Сейчас почти не вызывает сомнений, что для Димитрова не существовало реальной угрозы оказаться казненным национал-социалистами или угодить в концлагерь, даже если бы его признали виновным в организации поджога рейхстага. Вероятно, ему это тоже было известно, так как посещавшие его в тюрьме во время подготовки к суду адвокаты должны были сообщить, что Советское правительство предпринимает энергичные шаги по его освобождению. (Из Москвы уже поступило предложение обменять его на двух схваченных германских шпионов.) Димитров являлся членом Коминтерна и был не просто одним из иностранных красных, но находился в Берлине, когда его арестовали, по заданию Москвы — с 1929 года он возглавлял центральную европейскую секцию Коминтерна. Национал-социалистическое правительство, при всех широкомасштабных антикоммунистических акциях его лидеров в Германии, не имело намерений прерывать отношения с Москвой, и многие в партии были расположены к установлению более тесных отношений с Советским Союзом. В тот период Гитлер никоим образом не хотел провоцировать конфликт с Москвой из-за одного пользующегося наибольшим покровительством эмиссара, особенно с учетом того, что и он, и Геринг знали, что он не виноват в преступлении, в котором его обвиняли.

Поэтому Димитров должен был чувствовать себя вполне уверенно, когда слушал, как Геринг принес клятву и начал давать свои показания. Показания последнего звучали вполне правдоподобно и произносились со всей уверенностью убежденного человека. Он объяснил, как налет на Дом имени Карла Либкнехта помог найти «неопровержимые» доказательства того, что коммунистическая партия планировала устроить в Германии революцию и что все соответствующие приготовления были уже сделаны. Почему тогда, спросили его, он сразу же не взялся за красных? Почему он дождался, чтобы подожгли рейхстаг, а после этого стал действовать так круто?

— Я действовал, подобно военачальнику на поле боя, — ответил Геринг, — который, имея продуманный план сражения, из-за неожиданных действий противника вынужден менять всю свою тактику.

Он описал с некоторыми подробностями свои собственные действия в вечер поджога, с презрением отвергнув любые предположения, что он сам мог быть причастен к пожару, а затем объяснил, как он и Гитлер пришли к выводу, что в этом виноваты коммунисты и что против них было необходимо предпринять срочные меры.

— Я намеревался немедленно повесить ван дер Люббе, — сказал Геринг, презрительно глянув через зал на голландца, который сидел на своей лавке развалившись, в полной апатии, чем совершенно отличался от остальных обвиняемых. — Я сдержался только потому, что подумал: мы взяли только одного из них, но их должно быть много. Он еще мог понадобиться в качестве свидетеля.

После этого, словно осознав слабость обвинений против этих «остальных», он сказал с вызовом:

— Интуиция подсказывает мне, что это коммунисты подожгли рейхстаг. Пусть судьи решают, как сочтут нужным, но я докажу их виновность, и они получат свое наказание.

Димитров сам вел свою защиту, хотя по-немецки говорил с бесконечными заминками, паузами и ошибками. Теперь он поднялся, чтобы начать перекрестный допрос, и восемьдесят иностранных журналистов на своих местах, отведенных для представителей прессы, подались вперед в предвкушении кульминационной фазы суда.

Она началась довольно спокойно с вопросов болгарина к рейхсминистру, позволяющих шаг за шагом составить картину событий, которые привели к аресту его и его товарищей. Он заставил Геринга признать факт, что тот был не прав, когда заявил, что ван дер Люббе имел в кармане коммунистический партбилет, тогда как полицейские подтвердили, что его не было. Затем Димитров неожиданно сказал:

— Разве не факт, что вы, находясь на вашей должности и обвиняя коммунистическую партию Германии и зарубежных коммунистов, станете препятствовать доведению до конца честного расследования и розыску настоящих поджигателей?

— Нет! — крикнул Геринг и начал возражать, но Димитров перебил его:

— Что предпринято министром для того, чтобы полиция проверила все последние передвижения ван дер Люббе, его пребывание в Кенигсдорфе и его знакомство там с двумя людьми, — что ваша полиция для этого сделала?

(Имеются в виду ходившие в Берлине слухи, что ван дер Люббе познакомился в Кенигсдорфе с двумя нацистами, которые, услышав, что он похвалялся поджечь рейхстаг, увели его с собой.)

Геринг ответил, что он, естественно, сам не ходит по следу, предоставляя заниматься рутиной расследования полиции, и добавил: