Я тоже был без оружия, и отступал к монастырю. И видел я своими глазами, как поляки ворвались в церковь Зачатия Божия, и укрвшихся там московских людей наружу повытаскивали и порубили всех в мелкое крошево.

Прискакал я снова на Троицкое подворье, кричу:

— Милостивые государи и братья! Поляки наших бьют до смерти и Божьих храмов не щадят. Надобно из Китая города отступать, ибо сейчас они сюда в монастырь вломятся. Не мешкайте отнюдь, не губите жизней своих ради спасения прижитого добра, бегите кто в чем есть задними воротами!

И сам тотчас же помянутыми задними воротами из монастыря выскочил, и Неглименскими в Белый город счастливо утек.

А в Китае творилось великое низлагание. Вопли терзаемых заглушали даже звон набатный, а народ валил толпами из всех ворот, что были не заперты, в Белый город. Многие же были кровью обагрены и на снег падали в неможении. И все добро свое люди москвичи оставили литовским расхитителям. А те, небось, и рады были такому нежданному богатству (или, может, давно чаяли его — не знаю). Но пуще всего, думаю, враги наши ликовали оттого, что могут столько безоружных православных христиан побить, себя смертной опасности отнюдь не подвергая. Еще и тем поляки себе поспособствовали, что многие ворота в Китае городе держали всегда закрытыми или полузакрытыми. Оттого составилась, говорят, у Варварских ворот и у Неглименских давка великая, так что многие до смерти задавились. А я потому лишь счастливо ушел, что рано постиг нужду бегства, и уходил из первых.

Поскакал я к улице Никитской. В Белом городе уже во всех церквях звонили к битве. На Тверской народ натащил саней, и бревен, и лавок, и столов — насыпали вал высокий и за валом засели; и на Никитской то же.

Я туда, за эту насыпь рухлядную насилу с конем перебрался. Там народу тьма, а пищалей-то мало, одна на сто человек. Остальные с дубьем. И на крышах засели, и за заборами. Даже бабы тут были — не побить, так хоть полаять нехристей за всю грубость их и пакостные дерзновения.

А поляки уже скачут на нас из Китая города. А вернее сказать, это были немцы наемные, коих поляки в Москве держали до двух тысяч. Наскочили они со своими длинными пиками, а через завал не могут перебраться. Тут мы их каменьями закидали. А малые отроки с крыш на них лили помои.

В первый раз немцы отступили, но нисколько не смутились, и ударили в другой раз. Не почестно же им, удалым богатырям, коим за службу столько денег из царской казны плачено, перед нами безоружными немочь показать. Стали они из пищалей нас поражать, а иные спешились и завалину нашу начали растаскивать.

Но мы и в этот раз отбились, хоть и с превеликим трудом. И у нас убитых было человек до ста, а у немцев всего трое. Тогда увидели наши такое неравное проистечение брани, и те, кто был вовсе безоружен, стали по переулкам разбегаться. Немцы же, урядившись грозно и стройно, налетели в третий раз. И не смогли мы удержать их натиска, и отступили и попрятались по дворам и закоулкам. Мне же милостью Божией удалось от убитого немца бердыш подхватить. И укрылся я в переулочке тесном с полусотней товарищей москвичей.

Немцы же вниз по Никитской устремились. А когда последние из них мимо нашего переулка проезжали, мы выскочили внезапно и поразили их в тыл сильным поражением. Другие наши так же стали воевать: выскочат вдруг, побьют нескольких еретиков, и обратно спрячутся.

А немцы вертелись, туда и сюда кидались, а не знали, куда им обратить свою силу: все ворота затворены, заборы высоки, а камни да стрелы в них отовсюду летят.

Мы засели во дворе торгового человека Козьмы. Хозяин нас во двор пустил охотно, и ворота за нами накрепко заложил. А сам с женою и дочерьми в подклети укрылся, ибо не способен был к ратному промыслу ради тучности своей и робкого нрава.

И в том дворе мы долго от немцев отбивались и накрепко сидели. А потом немцы перестали нападать и поспешили все с Никитской прочь. И мы стали в черед ходить к хозяину в подклеть пива испить.

По малом времени сведали мы от новопришедшего человека, что русские ополченцы взяли Тверские ворота Белого города, и немцы поспешили туда, желая ворота у ополченцев отнять.

Возрадовались мы такой вести, и воспряли духом, ибо чаяли скорую подмогу и конечное на врагов одоление. И пошли новый вал городить поперек Никитской.

Но не успели этого дела довершить, ибо напали на нас польские роты. Пришлось нам снова по дворам прятаться, и опять ничего не могли враги с нами поделать, ибо было нас много, и разбежались мы розно во все стороны и отовсюду нежданно на них выскакивали.

И тогда вложил сатана в их злонравные сердца коварное и душепагубное умышление, как разорить и конечно погубить и нас, и весь царствующий град. Стали кричать: огня! огня! Поскакали польские и литовские люди с факелами, с паклей горящей, с охапками соломы, стали огонь под дома подкладывать и во дворы метать. А мы, безоружными будучи, как ни тщились, не умели помешать им исполнить это злоубийственное намерение. И во многих местах огонь занялся. Мы же, где могли достать, тушили, а поляки нам сильно в том препятствовали и пуще разжигали.

Наконец прискакали к нам на подмогу ополченцы, и поляков с Никитской выгнали. Тут и ночь настала, но не сделалось темени, ибо дома горящие ярким светом в ночи сияли.

Всю ночь мы без устали пожар тушили, но полностью в этом не преуспели, ибо ветер гнал огонь и дым прямо на нас. Поляки же до утра отдыхали в Кремле и в Китае городе.

К утру же я до того уморился, что ног под собою не чуял. Едва добрел я до того двора, где коня своего оставил. По счастью туда пламя не достигло. И там я поспал недолгое время. А потом поехал в Чертолье, ибо сведал, что туда большая русская рать пришла.

Поистине так и было: воевода Плещеев привел туда немалое войско. Они теперь ставили туры напротив Кремля и хотели по Кремлю из больших пушек бить. Спросил я у ратных людей, не было ли приступа к Девичьему монастырю. Они же ответили, что-де заперлись в монастыре немцы и поляки, а возитться с ними теперь недосуг: вот Кремль возьмем, они сами сдадутся.

И стал я им помогать туры готовить. А они спрашивали, отчего я так лицом черен, и надо мной смеялись.

— Я, — говорю, — всю ночь глаз не сомкнул: гасил огонь, спасал город. Недосуг мне было умыться.

Отерся я снегом. Тут мы увидели, как поляки снова поскакали из Кремля с огнем город жечь.

— У нас не зажгут, — сказали ратные. — Вон как мы крепко стали. Скоро начнем палить по Кремлю, так они забудут на вылазки ходить. А на той стороне князь Пожарский пусть хохлов отбивает. А то они, глядишь, и вправду полгорода выжгут. Вон как пламя-то занимается.

И так, мирно и покойно беседуя, мы наряд уже почти изготовили, и ядер принесли. Вдруг раздался за спиной у нас польский боевой крик и трубная музыка. И наскочило внезапно сзади несметное пешее войско.

Товарищи мои не могли ни пищалей развернуть, ни к бою урядиться.

— Братцы, бежим! — только и было слышно.

Я же, по природе естества

своего любопытен будучи, спрашивал у ратных на бегу, откуда у них, так крепко вставших в Чертолье, в тылу поляки оказались.

— Со льда! — ответили мне. — Водяные ворота мы не затворили! Не чаяли от них, бесов, такого злого ухищрения, что они по реке к нам в спины зайдут.

И было великое смертное низлагание, потому что поляки нас жестоко преследовали и безжалостно в спины уязвляли. Я и сам едва ушел; уже погибели чаял, да конь выручил. А был бы пеш, там бы и остался вместе с тысячами других. Едва успел выскочить Чертольскими воротами, да со мной еще один сын боярский — имени его я не успел испросить — а он без шапки был и даже без оружия, всё бросил в поспешности бегства. И оставили мы полякам весь наряд огнестрельный, и зелье, и ядра, и обоз. Но они даже этой добычей не прельстились, единым губительным помыслом ведомые — как бы сжечь и испепелить великий царствующий град, славный меж народами, сердце Российской державы.

Укрылись мы во вражке, именем Сивцеве, что в Деревянном городе близ Арбата. Поляки же нас не преследовали, а сразу стали Чертолье жечь. И полетели на нас тучи дыма черного, и пламя огненное взметнулось за Белой стеной, свет солнечный затмевая. И не слышно было голоса человеческого из-за треска домов пылающих и опровергаемых кровель.