Почесал Григорий в другой раз бороду и сказал еще:

— Но Жолкевский тоже не лыком шит: он и сам понимает, что нельзя ему допускать Дмитрия до Царева Займища. Стало быть, гетман захочет Дмитрия упредить и первым на него напасть.

Наконец, почесал Григорий бороду в третий раз, и, додумав думу свою, рек:

— Клушино отсюда недалече; Шуйский уже завтра может сюда пожаловать. А потому и Жолкевскому медлить нельзя. А значит, видит Бог, нынешней же ночью надобно Шуйскому ждать нападения. Вот что, Данило, — тут он ко мне оборотился, а всем прочим повелел выйти вон из избы. — Доселева ты мне верно служил и не единожды мне удружил. Сослужи теперь службу величайшую. Беги-ка ты немедля в село Клушино и скажи Дмитрию, чтоб остерегся. Потому что гетману осталась одна последняя надежда: сегодня ночью напасть внезапно на московское войско и побить всех спящими. Иначе ему самому конец настанет, и он о том знает. А если тебе невмоготу с Дмитрием говорить, то Якову скажи. Яков-то человек достойный.

Помолчал Григорий, а потом добавил:

— Ну, а ежели не сговоришься с ними, или не поверят тебе, то помяни слово Филаретово: не дай пролиться крови христианской напрасно.

Тут я его перебил:

— Да как же не дам я крови пролиться? Ведь я не воевода! Кто меня послушает?

— Не воевода, зато имеешь рассуждение, и хитер как лиса. Придумаешь, какое слово кому шепнуть, и в какое время. Чем такому большому войску погибнуть бесславно, пусть лучше по лесам разбегутся да в дома свои вернутся.

— Ох, Григорий, смутное же ты мне поручаешь дело!

— Так и время нынче смутное. Впрочем, я тебя не неволю. Если боишься — не ходи. Но кроме тебя послать мне некого.

Помолился я тогда Господу Всемогущему и приснодеве Марии, и воззвал к заступнику нашему и надежде, святому чудотворцу Сергию, и многих других святых помянул, и трижды перекрестился, и святым иконам поклонился. После выведал у Дмитриева гонца, каким путем он в острог прошел мимо польских застав. А когда я собирался уже уходить, догнал меня Григорий у ворот и сказал:

— Слышь, Данило, если не сумеешь проскользнуть и схватят тебя ляхи, ты себя не губи, и нисколько не стыдись — передавайся. Никто тебя не осудит. Сейчас и не разберешь, на чьей стороне правда. Что Шуйские, что поляки — все слуги дьяволовы. И вот тебе награда за службу.

Дал он мне 10 рублей.

Простился я с Григорием и вылез из острога на волю через щель у воротной надолбы. Потом кустами дополз до леса, а там уж встал на ноги и побежал во всю прыть. И сторожа литовские меня не заметили.

А всего оружия я с собой взял один нож. Нож, правда, хороший, с рукояткой из рыбьего зуба, самоцветами украшенный. Этот нож мне достался из добычи, что взяли мы под Иосифовым монастырем. Тогда же я и лисьей шубой разжился. Но ее я еще ни разу не надевал, потому что летом в шубе только дураки ходят.

Шел я долго, уже солнце село и ночная тьма наступила. И вышел я на Клушинское поле. Две деревни там были, одна подле другой, а за ними горело множество огней. Я прошел меж деревнями и перелез плетень (его немцы здесь заплели для защиты обоза). А за плетнем стояли сторожа-иноземцы. По-русски они не знали, а я по-немецки. И они, наверное, решили, что я какой-нибудь польский соглядатай, и схватили меня за руки весьма грубо и стали обыскивать. И понял я, что они хотят меня ограбить, а может, и жизни лишить.

Тогда я стал называть поименно всех начальников иноземного войска. Назвал Делагарди, и Зомме, и Горна, и Делавиля, и короля Карла впридачу, и даже вспомнил слово «майн гот», что на одном из иноземных языков означает «Господи, помилуй!»

Тогда немцы раздумали меня грабить и со смехом и громкими криками повели к русскому табору. И здесь передали русским сторожам.

Мне и с этими, с русскими, долго пришлось объясняться. Насилу я им втолковал, что я гонец Григория Волуева, и вышел и Царева Займища из осады, чтобы некие важные вести передать войсковым начальникам.

Но и тогда они меня не повели сразу к воеводам, а усадили подле костра и стали расспрашивать. А я их в свете огня разглядел получше и даже по виду их понял, что они никакие не воины, а все только что от сохи, или с огорода, или с торгового ряду из лавки.

— А верно ли, — вопрошали они меня, — Что один литвин в поле десять русских побьет? А правда, что литве в бою черти помогают? И что у них такие есть дьявольские свирели, от которых от одного свисту русские кони бесятся?

И много других подобных же вопросов задавали, кои мне и упоминать совестно из-за их малоумия.

— Вы, — говорю, — откуль такие храбрецы?

— А мы вятские, — говорят. А еще спрашивали, что это я такой юный отрок, а уже воюю? Я же им на это прямо и без всякого смущения отвечал, что я мал да удал:

— Я, — говорю, — полтора года в Троиком монастре в осаде сидел, а потом с Григорием Волуевым воевал под Дмитровом и под Иосифовым монастырем, а теперь вот и в Цареве Займище.

Так я с ними беседовал несколько времени, а потом мне это наскучило. И я потребовал, чтобы проводили меня к воеводам.

Отвели они меня в острожек, срубленный неумело и плохо. А посреди острожка стоял шатер парчовый, золотом вышитый, каменьями самоцветными и жемчугами богато усыпанный — такого шатра я и во сне не видал.

— Вот, — сказали вятские удальцы, — Шатер боярина князя Дмитрия Ивановича Шуйского. Только воевода теперь пьян, он нынче пировал с иноземцами. А ты, как войдешь в шатер, не забудь первым делом князю в ноги пасть. А то он тебя и слушать не станет, а велит казнить. Воевода у нас гордый, честь свою блюдет с великим бережением. Не дай Бог ему поперек слово молвить.

Вошел один из них, старший, в шатер княжеский, недолго там пробыл и вернулся.

— Проходи, — сказал он мне. — Примет тебя князь.

Ну, думаю, хоть увижу вблизи этого сукина сына, убийцу князя Михаила! Вошел я, пал ему в ноги и все подобающие почестные слова произнес. А он сидит, боров тучный, развалясь в каких-то креслах иноземной работы, и поводит пьяными глазами, а по бороде его сразу видать, что капусту ел квашеную. Вокруг него стоят дворяне да дети боярские с мисами и кубками. Сам же князь весь с ног до головы в парче, в соболях да в жемчугах. И как только не задохнется в такую-то жару?

— Григорию мы кланяемся, — сказал он, вовсе при этом не поклонившись. — Сколько людей у гетмана Желтовского?

— У гетмана Жолкевского, — ответил я, — людей до семи тысяч.

— А пушек сколько?

— Две пушечки невеликих.

— Две? — тут Дмитрий Иванович засмеялся прегромким смехом и за живот ухватился, и едва из кресел своих не выпал. — Да я его как муху раздавлю! Ну, говори, зачем тебя Григорий послал.

— Просил Григорий твоей княжеской милости добить челом и просить, чтобы ты поостерегся нынешней ночью и выставил стражу крепкую. Ибо гетман Жолкевский может нынче напасть внезапно, чтобы захватить твое войско спящим.

— А откуда это Григорию ведомо? Он языков поймал?

— Нет, — говорю я, — языков мы не поймали. А Григорий своим умом догадался: потому что гетману иначе — Тут Дмитрий мою речь прервал.

— Дурак твой Григорий. Разве гетману жить надоело? Куда ему со своим ничтожным войском против меня промышлять? А пусть и попробует! Я и из табора выходить не буду: немцы одни управятся. Им за то и деньги заплачены. Ну, ступай прочь. Ох, нет, погоди.

Тут повернулся он к одному из своих дворовых и сказал:

— Мартын! Подай курицу.

Подбежал к нему Мартын, подал курицу печеную. А Дмитрий курицу взял и меня спрашивает: — Тебя как звать-то?

Данилкою, государь боярин.

— Данило! Жалую тебя курицей.

И дает курицу снова Мартыну;

Мартын же ко мне подходит и говорит:

— Данило! Великий боярин князь Димитрий Иоаннович жалует тебя курицей.

Принял я курицу, поклонился. А Дмитрий пальцы жирные о платье отер и сказал:

— Дай ему, Мартын, еще пару соболей. Пусть помнит великого боярина.

Взял я соболей (одна-то шкурка добротная, а другая-то без хвостика, стало быть, в полцены). Поклонился опять и сказал: