Сначала увидел я мертвые трупы, тут и там лежащие, всячески изрубленные и ядрами человеческого обличья лишенные. А потом я дальше побежал вперед, но запнулся обо что-то и по земле распластался. Пищаль же, однако, из рук не выпустил. А вокруг меня ударялись оземь тяжелые ядра, а в воздухе пульки летали, и бегали повсюду ратные люди, многие же из них у меня на глазах замертво падали. И показалось мне, что стреляют по нам со всех сторон: и спереди из-за туров, и сзади из Терентьевской рощи, и поперек — с горы Волкуши.

Я силился встать, но не мог, потому что в левой ноге испытывал боль нестерпимую. Должно быть, жила лопнула, когда падал. Тут я понял, что пришла мне гибель неминучая, или, того хуже, в плен возьмут. Но, будучи разумом в тот миг помрачен (об этом же я прежде писал), нисколько не убоялся. А мыслил только, как бы из своей пищали какого-нибудь врага уязвить. И еще, помню, приметил, что лежащему стрелять выходило сподручнее, нежели стоящему.

А потом увидел я скачущих литовских людей и наставил пищаль на одного, и крючок со всей силы дернул. Но выстрела не случилось, хоть искры от кремня и полетели, как должно. Дернув таким же способом раза три или более, я смекнул, что у меня зелие с полки просыпалось, и добавил из пороховницы. И снова дернул, и вдруг пищаль моя выстрелила. Пуля-то ни в кого не попала, но громыхнуло изрядно, аж плечо свело.

После же на меня что-то тяжелое упало сверху, и я словно бы забылся сном. А проснулся уже не на Красной горе, а в ином месте, в овраге Благовещенском, на рогожке. Оглядевшись, увидел я поблизости нескольких раненых троицких людей лежащих, и, с трудом до одного докричавшись, сведал вот что. Побили нас на горе враги и от туров своих прогнали, наши же отступили в сей овраг Благовещенский, и раненых, сколько могли, вынесли с собой. Так и я здесь оказался, хоть и не ранен был, а только ногу свернул и умом едва не повредился от шума и грохота. Теперь же наши снова пошли с литвой брань чинить, на этот раз с хитрым умыслом подойти к турам с тыла.

Услышав это, я тотчас прочь из оврага пополз, боль в ноге превозмогая и направляясь к Благовещенской роще. Снег же, что ночью выпал, теперь весь растаял. И не столько было холодно, сколько грязно: весь я с головы до ног в этой грязи извалялся, пока из оврага вылезал. Однако достиг желаемого и выбрался на возвышенное место. Отсюда я всю Красную гору увидел и троицких людей, храбро литву теснящих и к турам литовским приступающих.

Впереди же троицкого воинства скакал некий всадник в доспехах блистающих. Я его признать сначала не мог. А после почудилось мне вокруг головы его словно бы сияние, и догадался я, что это, верно, сам архангел Михаил.

Троицкие же люди, следуя за этим пресветлым победоносцем, ворвались сначала в первые туры, всех пушкарей побили и наряд захватили; затем и во вторые, и в третьи. У четвертых же и у пятых туров много литовских людей собралось. Развернули они против нас пушки и крепко защищались, но и их Божьей и архистратига Михаила помощью побили и в бегство обратили. А Божьего посланника я тогда из виду потерял, или же он сделался невидим.

Так мы одержали эту преславную победу. В один день и подкопы литовские разрушили, и туры захватили. А еще взяли восемь пушек, и всякого оружия литовского, самопалов и рушниц, копий и кордов, палашей и сабель, пороху и ядер, и знатных панов многих в плен живыми поймали. А что в город не внесли, то огню предали.

А злые еретики Сапега и Лисовский, увидев такое свое поражение, от стен городских и из всяких рвов и ям войско увели и в таборах укрылись.

В городе же у нас радость и веселие, у ратных к тому же изрядное винопитие, а в церквах молебнов пение во славу Богу, Пречистой Богородице и великим чудотворцам Сергию и Никону. Колокола у нас все звонят, архимандрит повелел звонить до полуночи. А я, в немощной плоти своей, как в гробу, заключенный, в больнице лежу с ногой перемотанной и даже выйти не могу никуда. Одна отрада: умолил доброго старца Матвея принести мне перо, чернильницу и бумаги лист. Но вот уж и писать мне больше не о чем.

Нехороши стихи, нескладные. Буду спать.

Услышал господь молитвы наши, дал послабление и отдых от рук оскорбляющих! Отошла литва из рвов своих, что возле города накопали, и из пушек по обители перестали стрелять. А ведь шесть недель били без перерыва, б… дети. Теперь в таборах сидят и заставы держат по дорогам, а к городу не приступают. И от этого у нас радость большая и ликование. И безбоязненно можно из града выходить за дровами, и порты постирать, и скотину напоить.

А нога моя уже не болит почти. Я и за ворота ходил: в Мишутинском овраге хворост собирал. Что-то, однако, в моем теле надорвалось, и уж бегается мне тяжело, не так как прежде. А нынче вот зубы разболелись. Один же совсем расшатался и кровь из-под него сочится.

А когда я в больнице еще был, приходила ко мне дева незнакомая, черница. По имени меня называла и о здоровье спрашивала, а еще говорила, чтоб не ходил больше с ратными людьми на вылазки. Толку-де от меня в поле немного, погибну лишь без пользы и не Бога ради. В обители же всегда для меня дело найдется по силам. А кто она такая, не сказывала. И я много над этой тайной размышлял. Видно, есть у меня в обители заступник неведомый, им же и была эта дева послана.

Наши воеводы теперь каждый день вылазки совершают и заставы литовские побивают.

А вчера хитрые еретики Сапега и Лисовский хотели нас обмануть, и ночью устроили засады в оврагах. Утром же литва малым числом у стен городских скакала и на нас похвалялась, чтобы выманить троицких людей на вылазку. Однако Бог тому хитрому умыслу сбыться не дал. Заметили стражи троицкие, стоявшие на церкви Сошествия Пресвятого Духа, литовские полки в оврагах, и ударили в осадный колокол. И наши люди успели во-время в город вернуться. А со стен и башен еретиков многих побили и прочь прогнали.

После этой победы ратные в большом веселье были и вина напились допьяна. Иным же вина не достало, и от этого они весьма разъярились.

Сидели мы в трапезе с иноками и слугами монастырскими, а воинского чина люди уже все откушали. Вдруг вскочил к нам сотник Сила Марин пьяный со стрельцами своими, числом до двух десятков, и начал святых монахов зло ругать и оскорблять непристойными словами. Мало-де вина дают ратным людям за труды их тяжкие и проливаемую кровь; когда же пришли жаждущие в монастырскую хлебню взять хлебов по заведенному обычаю, и продать их, а на серебро у чашника вина купить, то им хлебов не дали, сказав, что они и без того в трапезной питаются.

Встал тогда архимандрит Иоасаф и сказал, поднимая чарку свою:

— Помилуйте, господа и братья! Вот, посмотрите, что в чарке у меня: вода простая! И все мы, иноки, воду пьем, и вас перестать молим! Ведь от вина многие беды у нас случаются. И хлеба слезно просим не брать сверх потребы своей. Что вам за польза истощить понапрасну житницы чудотворца? Одному ведь Богу ведомо, сколько быть нам еще в осаде.

Один стрелец святому отцу ответил:

— Великое ли дело, что берем лишнее! Если же это грех в глазах ваших — извольте, не будем брать. Но и с противниками тогда что хотите, то и делайте!

Поник тут головой Иоасаф, и не нашелся, что ответить, и молвил только:

— Да видит это Сергий чудотворец!

И повелел давать ратным хлеба, сколько и прежде, и вина им прибавил. Воинские же люди от этого пуще развеселились и вовсю разбуянились. Сам я слышал, как во дворе один казак другому говорил: теперь-де наша воля в городе, а поповская кончилась.

А ночью пьяные воинского чина люди блудодействовали с беспутными женками. Так и по сю пору этот срам у нас продолжается, пьянство и блуд.