— На вурдалака хотите глянуть? — усмехнулся один из воев, — Так что-то не слыхать его. Может, спит себе, а может, побежал за тридевять земель.

Он был в хорошем настроении, шутил, черным веселым оком примерялся к Катере и Ходоске.

— Там не вурдалак сидит, а полоцкий князь, — строго сказала Катера. — Ты христианин, и грех тебе смеяться над бедой человеческой.

Вой умолк, нахмурился. Взволнованная Катера глянула в оконце, но ничего не увидела. Поруб как вымер. Ни звука, ни шепота. Может, и правда князь Всеслав и княжичи спят? С невеселым сердцем вернулась Катера на Брячиславово подворье. Там ее с нетерпением ждал Степан.

— Опять, опять… Сколько ни говори! — вздохнул он, казалось, с облегчением.

То же повторилось и на следующий день. Возвращаясь из церкви, Катера и Ходоска снова повернули к порубу. На этот раз возле него было людно и шумно. Десятки смердов с женами и детьми толпились напротив оконца, желая увидеть полоцкого князя, кричали;

— Заступись за нас, князь милосердный!

— На одного тебя надежда!

— Молись за землю русскую! Конец ей приходит!

Оказалось, все эти страшно усталые запыленные люди прибежали в Киев с днепровского левобережья, где уже храпели, подминая под себя степь, половецкие кони. Многотысячное войско степняков перевалило через реки Вороскол, Псел и Хорол, стремительно двигалось к реке Суле, откуда прямая дорога на Переяслав и Киев.

— Спаси, приснопамятный князь! — кричала, голосила толпа, опустившись на колени. — Ты все можешь, спаси!

К смердам присоединились мастеровые люди с Подола, боярские холопы с Горы, слепые паломники, шедшие в Палестину на богомолье. Страшный крик стоял перед порубом.

Вои-охранники жались друг к другу, знали — махни копьем или мечом — и вся эта голодная озлобленная толпа набросится, поломает копья, как тростинки, а самих растопчет или с камнями на шее поволочет к Днепру. Начальник охраны шепнул двум своим самым быстроногим воям, чтобы те бежали к великому князю Изяславу и воеводе Коснячке, звали подмогу.

А толпа между тем все больше распалялась. Солнце пекло, сухая пыль забивала ноздри, пахло дымом и потом, не отзывался, молчал в порубе князь Всеслав, и это еще пуще подзадоривало людей, делало их похожими на стадо разгневанных туров, которое мчится лесом, ломая все на своем пути.

— Разнесем в щепки боярские житницы! — пронзительно кричал загорелый до черноты бондарь с Подола. — Христос учит, что земля должна кормить всех. Распорем боярам животы и набьем их зерном!

— Идем отсюда, Ходоска, — испуганно выкрикнула Катера. Они начали выбираться из людского водоворота. Слепой седой паломник выкинул вперед худые, коричневые от солнца руки, дрожащими пальцами провел по лицу Катеры, сказал с грустью:

— Зачем ты-то здесь, красавица? Сейчас здесь кровь потечет…

Катеру бросило в дрожь от одного этого прикосновения. А тут еще прилипла к щекам и бровям откуда-то взявшаяся паутина. Можно было подумать, что ее пустил по ветру слепой.

— Скорей, Ходоска, — изо всех сил протискивалась через толпу Катера.

И в этот самый миг вылетел к порубу на белом коне, в блестящих наборных доспехах воевода Коснячка. С ним было около сотни дружинников и новгородский епископ Стефан, который две седмицы назад приплыл по церковным делам к киевскому митрополиту. Неуверенно, как-то шатко сидя на коне, Стефан поднимал высоко над головой, икону богоматери. Космы его черных волос трепал ветер.

Перед толпой кони взвились на дыбы.

— Разойдись! — властным голосом закричал Коснячка. — Возвращайтесь в свои веси! Напоите водой и накормите хлебом детей! От ваших воплей дети сытыми не станут!

Загорелый бондарь смело выступил вперед, уперся кулаками в бока, глухо процедил:

— Хороший у тебя конь воевода. Глазами звезды считает. Ушами войну слышит. Но не на белом коне тебе надо разъезжать. — Бондарь нагнулся, широкой ладонью зачерпнул горячего темного песка, хлопнул коня по шее, и все увидели на белой гриве грязное пятно. Оскалив в гневе зубы, Коснячка потянулся к мечу. Но бондаря и след простыл.

— За антихристом идете! — закричал епископ Стефан. Черной тетивой затрепетали на его бледном лице брови. Размахивая иконой богоматери, как бы сгоняя этим с дороги злых духов, епископ отважно врезался на своем коне в людскую стену, пробил в ней брешь. Оказавшегося у него на пути слепого паломника он стоптал конем. Но тут случилось непредвиденное. Из толпы вдруг выскочили два синеглазых русоголовых парня, поплевали на руки и за полы начали стаскивать епископа с коня. Тот отчаянно сопротивлялся, пустив в ход кулаки и зубы, но все было тщетно.

— Мы новгородцы! — кричали парни. — Холопы этого пса. Страшными пытками он нас пытал. На цепь сажал. Железными прутьями избивал. На стенах распинал. А малолетку Андрею нос отрезал…

Они стащили епископа с седла, бросили на землю, под ноги толпе.

— Бей его! — закричали десятки людей, ринувшись на Стефана, молча таращившего глаза, не способного сказать ни слова. Дикий страх лишил его дара речи.

— Отступись от святого владыки! — рубанул мечом ближайшего к себе смерда Коснячка. — Весь город за него на копье подниму!

Но было уже поздно. Втоптанный в песок епископ был при последнем издыхании.

— Он нас ел, как тур траву, и мы его живого не отпустили, — отряхивая руки, зло проговорил один из новгородских парней. Он разгорячился и дышал громко, прерывисто.

Смерть епископа на какое-то время охладила толпу. Люди, каждый про себя, точно примерялись к этой неожиданной смерти. Хотели понять, осмыслить быстрый, почти мгновенный переход от жизни к тлену. Поостыв от возбуждения, многие жалели, что так все кончилось. Не миновать людям божьей кары. Толпа как бы растерялась и расслабилась, и это ей дорого стоило. Собравшись с духом, воевода бросил свою дружину на безоружных людей. Рубили мужчин, женщин, детей, каждого, у кого не хватило ловкости увернуться, улизнуть из-под меча.

Прямо на Катеру с Ходоской мчался, проламывая себе дорогу в человеческих телах, чернобородый дружинник на раскормленном рыжем коне. Конь, храпя, ударил копытом Ходоску, подмял ее под себя, как пшеничный колос. Катера оцепенела от ужаса, закрыла глаза, прощаясь с жизнью. И тут чьи-то сильные руки схватили ее, понесли… Совсем рядом мелькнули черные конские копыта, послышался душераздирающий вопль.

— Руби их! Так их! — в бешенстве махал красным от крови мечом воевода Коснячка. — В Днепр гони! Клади на дно речное!

А сильные руки несли Катеру все дальше и дальше от смерти, от стонов и свиста мечей, от конского дикого ржания. Она слабо ойкнула и потеряла сознание…

Луч вечернего солнца лег ей на щеку, разбудил. Она открыла глаза и увидела над собой темно-голубое небо. Такого неба Катера еще не видела ни разу в жизни — высоко и неподвижно стояло оно, все в белых клубочках облаков, в белых длиннокрылых птицах. Птиц было неисчислимое множество. Они походили на крупные хлопья белого зимнего снега. Радостно-тревожный птичий гомон несся с высоты. «Где я?» — подумала Катера и вдруг ощутила легкое покачивание. Она лежала на теплой, нагретой солнцем медвежьей шкуре, а шкура была разостлана на дубовой палубе огромной ладьи. «Ладью качает река, — догадалась Катера. — Кто же меня принес сюда?» Она медленно повела взглядом вокруг себя и увидела неподалеку толстенького черноглазого человечка с большим сизым носом, с порядочной лысиной. Кожа на темени, там, где не было волос, у него сильно загорела, даже, казалось, спеклась под щедрыми лучами солнца. Человечек сидел на палубе, подвернув под себя ноги. Было в нем что-то от забавного лесного ежика-фыркуна.

— Ожила, — радостно воскликнул человечек и хлопнул ладонями по палубе. — А я сижу, смотрю на тебя и жду, когда ты хоть одним оком глянешь.

— Где я? — спросила Катера.

— На земле, — бодро ответил человечек. — Если бы ты была на небе, тебя караулил бы ангел. А я — Ядрейка. Просто Ядрейка.

Он подсел поближе к Катере, посмотрел на нее таким взглядом, точно гладил се.