– Иди отсюда, русского языка не понимаешь? – кричала тетка в белом халате. – Сказано же, что никого принимать сегодня не буду…
А дальше я не помню. Эта «затемненка» в глазах и в сознании накатила на несколько секунд такой жгучей ненавистью, которой я еще не знал, и пришел в себя уже почти висящим на решетке, разделяющей холл и регистратуру с бесформенным бесполым белым пятном, дергающимся от злобы и страха где-то в углу.
– Милиция, милиция, – орала она. – Покушение, помогите. Он меня, женщину, сукой обозвал. Вы будете свидетелями…
Шахтеры угрюмо смотрели в сторону. Откуда-то сверху спустилась врач и, выслушав, не вникая, все-таки забрала их с собой. Молча выписала нужную справку, и я рванул в больницу – только бы скорее…
С тех пор я стал присматриваться и понял, что женщин в этом мире гораздо меньше, чем сук.
Но вслух об этом лучше не говорить.
Точнее – и об этом тоже.
БЕГСТВО
Это была небольшая комната. Одно окно, справа и слева – по две кровати. Железные, с панцирной сеткой, накрытой казенным матрацем, белой простыней и синими одеялами. Больница. Общая палата на четверых. Я уже был здесь вчера. Пожаловался, что мы теперь как-то вдруг оказались уже в независимой Украине и я нигде не смог снять со счетов деньги – не выдают. Говорят – нельзя. А когда можно – неизвестно. Валютные операции, как и раньше, запрещены и подсудны. Троих малых, несмотря ни на что, кормить надо, и четвертый через пару месяцев на подходе, а я бегаю по знакомым с просьбой купить по любому курсу привезенные с Запада доллары и британские фунты.
Зря я ей это рассказывал.
– Тут еще и мои болячки на твою голову, – только и сказала она. И попросила вареной домашней картошки.
Я и приехал утром, с еще теплой, завернутой в полотенце кастрюлькой, огурчиками и фруктами. Но понял уже в коридоре: что-то не так.
– Деньги надо платить. Все, евреи, жметесь, – зло пырнула меня на ходу какая-то нянечка. – Ночью говно за вами убирать…
После шести лет жизни в Нью-Йорке и в Лондоне я и не знал, что нянечкам надо доплачивать в руку за уход, а врачам давать деньги отдельно. И когда мне в больнице говорили, что ей может помочь только новое вливание крови и его введут, если я принесу справку о том, что на станции переливания кто-то сдал свою, мне и в голову не приходило, бегая по городу в поисках доноров, что на самом деле с этими людьми и в этой стране все решалось иначе. Мне просто намекали – дай денег. Так они здесь разговаривают друг с другом и так живут. Одно говорят, а другое думают. И за себя. И за тебя. Додумывают. Но только важно понять – что. И все сделают. И можно не бегать.
А я, выходит, не давал. Более того, по их представлениям, жалел, подонок.
За шесть лет перестройки их уже довели до скотского состояния, чтобы вскоре выпустить на свободу ненавидеть друг друга и рвать свои и соседские глотки, пока пастухи в кабинетах будут прятать свои партийные билеты и делить их пастбища, шкуры и кошары. И сбрасывать в никуда их общее прошлое – во имя очередного, уже личного, светлого завтра.
Для меня завтра и наступило, но сегодня.
Когда я вошел в палату, женщина с одной из кроватей встала и вышла. Больше я ее не видел. Зато другая, помоложе, пристроилась на боку и читала книгу. Я заметил это машинально, не приглядываясь.
А на кровати, той, что ближе к выходу, тяжело дыша и всхлипывая, лежала она.
– Уходит, – сказала медсестра, сделав укол. – Вы вовремя приехали…
Час или два, пока длилась агония, я сидел с ней, держа за руку и бессильно втыкая воздушную подушку в стенной штекер, когда она просила воздуха. Что-то нереальное совершалось вокруг. Что-то само по себе происходящее.
Вдруг ее глаза прояснились, она внимательно посмотрела на меня, приподнялась и назвала по имени. Потом откинулась и затихла, как выдохнула. И маленькая круглая слезинка побежала по щеке, высыхая, из уголка уже закрытой левой глазницы.
– Вы повезете ее в Израиль или мы отправим в морг на вскрытие? – спросила подошедшая сестра.
– Какой Израиль?
Молодуха на соседней койке шуршала листками своей, наверное, интересной книги. Она так и лежала все это время, переворачиваясь поудобнее – к свету. На тумбочке рядом с ней стояла иконка какого-то нарисованного святого…
Я В ДОЛГУ НЕ ОСТАНУСЬ
– Справку о смерти мы вам выдали, – сказали наутро в больнице. – А тело надо забрать завтра к полудню. Холодильник забит. Мест нет…
Надо было куда-то идти и что-то делать.
Похоронное бюро размещалось в двухкомнатной квартире облупленного желтого двухэтажного дома, которые строили после войны военнопленные немцы. В комнате с обшарпанными грязными полами, в шелухе семечек, у обогревателя за канцелярским столом сидела, откинувшись, одетая по-зимнему обвислая тетка неопределенного возраста. В углу стояли набросанные пластмассовые венки с матерчатыми цветами-розочками и еще что-то несусветное.
– Хороните где хотите и как хотите, – сказала тетка. – Договаривайтесь сами, где сможете. Гробов у нас нет, материи нет. Машин – тоже. Ничего нет. Вон венки и в соседней комнате – руководитель духового оркестра.
– Отыграем по полной, – жизнерадостно пахнул перегаром свежего портвейна уже с утра свободный музыкант. – У нас клиенты никогда не жаловались…
Бензина в городе не было. Вернее, он был, как и все остальное, но по двойному тарифу и из-под полы. Я рванул к товарищу, местному, и потому знающему, что, где и как.
– Значит, так, – сказал он, вытаскивая из сарая две булькающие канистры, – пока тебе хватит. Езжай на кладбище, договаривайся о месте на могилу. Гроб до утра сделает сосед – он столяр, сколотит, доски у него есть. А нет – так найдет. Только это за срочность будет стоить…
– Да о чем ты…
Товарищ научил, как договариваться с людьми по-человечески. Это оказалось просто. Надо говорить: «Я в долгу не останусь» и, если нет свидетелей, вытаскивать деньги.
Директор кладбища со странным названием «Красный пахарь» (близко, на окраине города) сначала сказал, что мест у него нет, но, увидев доллары, передумал.
– С рабочими, которые будут копать могилу, договаривайся сам, – сказал он, довольный. – Учти, что земля промерзшая – работы много. Дашь рублей, сколько скажут, и по две бутылки водки на брата. Можно по три, – крикнул он мне уже вслед.
В большом универмаге, где был специализированный отдел для похорон, у меня случился поначалу полный облом.
– Ничего не получится, – отрезала продавец, вся в белом, с кружевами на форменной синей шапочке. – Мы продаем материю и тюль на гроб только по талонам. Талоны можно получить по месту работы. Если не работаете – это ваши проблемы. Или принесите справку от профсоюзного комитета умершего. А так, частникам, мы не отпускаем…
Она была румяная и белокожая. Хоть в гроб ложись. И очень принципиальная: то ли дура, то ли вымогатель. Их трудно отличить.
– Никакие деньги брать не буду. Ну и что с того, что завтра хоронить… Не суйте мне свои доллары. Думаете, все можно купить?
От срыва и милиции меня спасла заместитель директора. К долларам она относилась более терпимо, чем ее непродажный продавец.
– В долгу не останусь…
Если ты в беде – это праздник на соседней улице. А на нашей – тем более.
В январе темнеет рано, и я еле нашел в районе подслеповатых частных домов адрес столяра, куда наконец отвез рулоны материала и тюли.
– Обобьем, – сказал мужичок, на мое счастье уже нашедший доски, а главное – сам в добром здравии и настрое. – Что подметать и подшить, так это сватья сделает. У нее и швейная машинка есть. «Зингер» немецкий, не абы что. Завтра к полудню и заберешь.
– В долгу не останусь…
Уже вечером я завез доллары и ключи от нашей квартиры товарищу. Он с женой были единственными в этом мире, кто оказался рядом, и главное – мог ли реально помочь.