Когда в паспорте поставили большой штамп о браке, мне страшно захотелось выйти по-маленькому, но было уже поздно.

Мы купили бутылку красного вина и в однокомнатной квартире у друзей устроили праздничные посиделки. Ребята, разбросанные сегодня по всему миру, по договоренности, несли еду, а не подарки. А потом мы приехали в тот самый дом с одной лампочкой, старым диваном-кроватью, одинокой табуреткой и печкой.

Я заварил чаю и забросил дрова. Огонь заиграл, как в камине, но тут сказка прервалась, и пошел дым. Мы решили, что это пожар, но быстро догадались – надо было просто открыть наверху заслонку.

Дым развеялся. Так оно и происходило потом: надо всегда вовремя открывать заслонку. В голове.

Впереди была целая жизнь. Оно всегда так, пока мы живы…

ЧИЖИК-ПЫЖИК

Рано утром «борт» забрал нас к Ледовитому океану. С оператором мы должны были снять, как живут оленеводы. В смысле, хорошо и радостно. Но трудно. Короче, как все в России. И во веки веков.

– Аминь, – сказал оператор и протянул ноги, когда летчики спросили, есть ли у нас с собой лишняя бутылка водки.

Два чума, одиноких, как сожители, оказались где-то в нескольких часах полета от города.

– Заберем к вечеру, если погода продержится, – обнадежил в спину летчик, и мы выскочили на поземистый снег вместе с сопровождающим, старшим по оленям в округе.

– Повезло с погодой, – сказал он, прижимая сумку со своим пойлом. – Не замерзнем.

Голубоглазые лайки побрехали для приличия и успокоились.

Из чума вышла грязная малорослая женщина, вся в соплях, но в бусах и в малице, балахоне из оленьих шкур. На руках у нее болтался трехлетний малыш, так и не писнувший потом ни слова.

– Как партизан, – сказал я. – Но она не поняла, о чем.

За хозяйкой из-под шкур выступил такой же, но почище… милиционер. Без погон. Зато в галифе и в сапогах. Судя по запаху изо рта, мороз его уже не брал.

– Коля, – сказал он и взял меня за душу.

– А нормальная национальная одежда у вас есть? – я чувствовал себя разочарованным, поскольку оператор уже приладился снимать «вживую». Типа, встреча старых друзей в снежной пустыне, далеких от цивилизации ойкумен.

– Это же специальное парадное, для гостей, – почти обиделся Коля. – Костюм нашел на рынке, когда однажды был в Воркуте.Торговался долго. Разве плохо?

Он одернул свой серый китель, и пуговицы звякнули на морозе, словно медали за заслуги в голове похоронной процессии наконец-то сбывшихся надежд на светлое будущее идущих вослед поколений.

– Очень здорово, но ведь в этой красоте вы на оленях не прокатитесь. А нам надо…

Слово «надо» в те времена было магическим и бескомпромиссным.

– Но сначала попьем чаю, – примирительно пригласил Коля и вздохнул: мол, что говорить с городскими?

За стенкой неспешно подвывала поземка. На душе было тесно.

«Клаустрофобия», – подумал я, глянув через выход на белесый до горизонта простор.

Два чума посреди бесконечной и безликой тундры стояли около стада оленей, как когда-то охранники при заключенных, которые недалеко отсюда строили железную дорогу вдоль Северного Ледовитого океана.

Дорога из никуда – в никуда.

Она так и осталась – разрушенная, заметенная, построенная по приказу Сталина. Буквально на костях тысяч и тысяч людей. Безымянных, словно ржавые рельсы. Никому не нужных, как брошенные здесь же, на куцый ягель, шпалы. И забытых подчистую теми, кто остался где-то далеко, дома, и кому «жить-то надо» там – в России, Украине, Беларуси, Балтии…

Нет их – и нет. Как и не было.

– Водки возьми, – сказали соседи. – В тундру запрещено возить, но это лучший подарок. А вас осматривать не будут…

Мои соседи по общежитию, шахтеры, в большинстве своем были после лагерей, из болотистых лесоповалов республики Коми, что где-то на юге. На «материке». Так называлась вся территория страны ниже Заполярья.

Здесь же к нам, молодой паре из Минска, относились с заботой и почти трепетно.

– Ты что, собираешься лететь в ботинках? Другого нет? Так возьми у нас валенки, иначе отморозишь причиндалы.

Шахтеры были хорошие. Только лупили друг друга в аванс, получку и по выходным. Пускали кровянку долго и шумно. В паузу я стучался к ним в комнаты.

– Ребята, побойтесь Бога…

– Напугал шлюху членом.

Но затихали. И если начинали снова, то потише. На Севере не любят шума. И без него в голове неспокойно.

Мы тихонечко сели у маленького столика-табуретки прямо на оленьи шкуры, уложенные на картон. Снизу круто тянуло морозом. Но в те времена рекламы не было, и наше поколение не знало о простатите. Мы просто увлекались работой и тем, что позже назвали сексом. А в промежутках думали о Родине, и потому холода и трудностей не боялись.

Боялись быть никем, то есть как все. Как все и были.

Короче, яйца холода не боятся. В воздухе пахло разреженным воздухом и прелой сыростью. Небольшая печка-буржуйка черной трубой тянулась в небо. Хозяйка быстро принесла солдатский чайник с засыпанной в кипяток заваркой, вытащила из-под шкур, из натурального холодильника, замерзший жирный хариус и поставила чашки.

Она хихикала, глядя на меня и вытирая сопли. А я с тихим ужасом думал: «Понравился… А если предложат? Пора проставляться хозяевам».

Две бутылки водки сохли в сумке, переливаясь и радуясь жизни. Но не вышло.

Коля перехватил у жены, которая присела в стороне, у печки, серьезную емкость со спиртом и плюхнул его в чашки.

– За гостей!

Я думал, переведя дух, что сейчас мы поговорим немного, распечатаем мое «алаверды» и начнем работать.

Но думать везде можно. А толку?

Почти вслед за первой плошкой Коля налил по новой. Ледяной спирт шел, как песня, которую мы потом все-таки запели. Чай, мороженый хариус и вяленая пресная оленина оказались слабой закуской.

– Давайте мое, – я попробовал было снова достать свою водку, но старший по оленям уверенно положил руку на плечо и внимательно посмотрел в глаза. Мол, ты-то должен понимать.

– Подожди. Тундра спешки не любит…

И я понял.

Прошло не более получаса, а хозяин разливал еще и еще. Его чуть раскосые ненецкие глаза, которые слегка косили к носу, разошлись в разные стороны. Всем было тепло и хорошо.

– Только вот детей у нас забирают, – вдруг решил испортить праздник Коля и прослезился.

– То есть как?

– В интернаты. Чуть подрастут – и их забирают. Учиться, жить. А потом они не возвращаются…

– Есть такая проблема, – сказал старший по оленям. – А что с детьми делать? Государство их опекает, выращивает. Но, если не для прессы, малые народы вымирают. Их выдавливают. Да и в тундру оленей пасти уже желающих немного…

Они рассказывали о том, что оленями в государстве никто не занимается. Что тундра с каждым годом становится все непригоднее для жизни. Потому что вездеходы, проезжая один раз, в основном летом, оставляют на земле следы, которые, как шрамы, разъедают мерзлую землю и в местах традиционного кочевья расползаются разломы. И надо искать новые пастбища.

«Потом опять меня обвинят в злопыхательстве. Так вот, с первой командировки», – с тоской подумал я, вспомнив о съемке.

Мы выпили за детей, спели пару песен про солнце, которое будет всегда, про заснеженную тундру и Воркуту, откуда мы бежали, спасаясь от погони и криков солдат.

Оператор профессионально молчал и закусывал. Его я не боялся. Он был старожил. Из семьи отсидевшего в этих краях после войны литовца. Он хорошо работал, говорил с легким красивым акцентом и отдавал спокойствием и надежностью.

– На Севере люди лучше, чем на «материке». Теплее. И какая разница, где заниматься своим делом?

В Литву ему ехать было некуда. Те же – только снизу.

Вскоре я с ужасом понял, что работать уже никто не хочет. На счастье, подскакал еще один оленевод, и я вытащил Колю на воздух. И вовремя.