Той же ночью перед рассветом нежданно-негаданно нагрянул Кирьяк. Я впустил его с опаской. Изменился он до неузнаваемости: оброс, одичал, того и гляди укусит. Лицо заострилось, запавшие глаза источали боль. Смотреть в эти глаза было невыносимо тяжело.

— Зачем пришел? — спросил я. — Мало тебе досталось?

— Я пришел за Тицей.

Голос у него был скрипучий, надтреснутый, с какой-то непривычной хрипотой — скрежет, а не голос.

— Опоздал, браток. Нынче ночью увезли Тицу. Нету ее.

— Врешь! Тут она! — прорычал он. — Запертая сидит в дальней светелке. Зачем обманываешь, друг?

— Говорят тебе, увез ее Жинга! — обозлился я. — Увез к чертям собачьим!

Кирьяк долго пытливо смотрел на меня, потом, отстранив рукой, вошел в калитку и тут же исчез, будто растворился в темноте. Я даже сообразить ничего не успел, как он очутился во дворе. Я кинулся за ним, переполошив собак. Во дворе его было не видать. Вдруг я заметил, как он с ловкостью кошки взбирается по стенке на крышу хозяйского дома. Я хотел броситься к нему, удержать, но на пороге появилась хозяйка, простоволосая, сонная, в нижней рубахе и босая.

— Эй! — крикнула она мне. — Что у тебя? Почему собаки брешут?

— А шут их знает! — ответил я ей. — Лошадки потревожили. Буйные они еще, малолетки-то…

Хозяйка решила сама проверить, зашлепала к конюшне. Я обомлел. Не соображая, что делаю, я преградил ей дорогу.

— Да я их уже усмирил! Две там больно норовистые. Так, может, их к коновязи…

— В сарай сведи, — прервала она меня. — Да покрепче привяжи, накоротко, чтобы не сорвались…

Она сладко зевнула, потянулась так, что косточки хрустнули, и пошла обратно в дом. Я отправился в конюшню к лошадям. Но не успел и шагу ступить, как услышал ее истошный крик. Я обернулся — и замер, будто прирос к месту. Над гребнем крыши, разгоняя тьму, поднимался летучий вихрь огня, и над всей поймой разнесся победный клич:

— Красный петух! красный петух! красный петух!

С той поры прошли годы и годы. Кирьяка больше я не встречал, так ничего о нем и не знаю.

1959

Лишка

Проводив мужа на войну, Лишка заколотила досками окна и двери своего дома и перебралась к отцу, что жил с четырьмя сыновьями в домишке на берегу реки при кирпичном заводе, как раз под нашим садом. Лишке едва минуло девятнадцать лет, была она высокая, тонкая, с длинными темными волосами, большие глаза горели молодой страстью, маленькие груди вызывающе подпрыгивали при ходьбе, рот был красный, как ножевая рана, оливково- смуглое лицо затенено густыми бровями, что двумя черными колосьями сходились у переносицы.

Я дружил с ее младшим братом, и он рассказывал мне, будто их отец, зная, что Лишка усердием не отличается, а любит бить баклуши, встретил дочь неприветливо и не ждал от нее ничего путного: спасибо, коли будет готовить, стирать и чинить одежду.

На кирпичном заводе вставали с зарей, завтракали сваренной на плите мамалыгой и принимались за работу. Доставали мотыгами глину из оврага, смешивали с песком и речной водой и мяли ногами, пока она не становилась такой мягкой, что ее можно было выкладывать в формы. Работали весь день до изнеможения, делая перерыв на час, чтобы пообедать, работали и ночью — при свете луны и огня, горевшего в жаровне перед домом, хотя из-за дождей в горах река была порой такой студеной, что холод пронизывал до костей, да и песок густел очень медленно.

В первые дни Лишка, дабы задобрить отца, надевала не вишневое шелковое платье, а другое, старое — ни дать ни взять тряпка, которая только и годится что на помойку, — и работала наравне с братьями, вздыхая свободно, лишь когда ее посылали за осликом, которому приглянулся лужок клевера в господской усадьбе. Но это продолжалось недолго. В одно прекрасное утро Лишка, прикинувшись смертельно усталой, не вышла из дому, а, разморившись от лени, пролежала в теплой постели до самого обеда. После обеда, хоть ей и не хотелось спать, она улеглась в тени, то и дело прислушиваясь, что говорит отец и не собирается ли извлечь ее за косы на свет божий. Но старик оставил дочь в покое, чтобы посмотреть, надолго ли хватит у нее нахальства. К тому же он хорошо знал, что ленивая и вздорная бабенка хуже самого дьявола.

Лишка встала незадолго до захода солнца, но и тогда нет чтобы ставить кирпичи в печь, она взяла крючки и не спеша отправилась к речной заводи на опушке леса — рыбу удить.

Всем было ясно, даже мне — а я в то лето как раз начал учиться искусству ужения рыбы, — что идет она купаться: уж очень редко в облюбованную ею заводь заплывал какой-нибудь карп, там целый божий день полоскались деревенские девки.

Возмущенные такой дерзостью, братья напустились на старика, требуя, чтобы он вернул Лишку назад, и грозя, что вечером не пустят ее на порог. Отец поставил на землю носилки, на которых таскал кирпичи, и отправился следом за дочерью. Лишка заметила его с высокого берега реки и остановилась. Старик отечески пенял ей, что поселилась на кирпичном заводе, вместо того чтобы жить в своем доме: сидела бы там сложа руки и спала сколько влезет, пока уши не вытянутся от голода. За его ворчаньем Лишка и не заметила, как отец оказался рядом, на обрыве. Не говоря худого слова, он поднял руку и ударил ее по лицу, да так, что она закричала и согнулась от боли в три погибели. Он не дал ей опомниться и ударил второй раз, сильнее, — за лень и глупость. Коли не хочет месить глину и обжигать кирпичи, пусть слоняется по деревне и гадает на картах, так и на кусок мяса к обеду заработать можно, и на цуйку, и на табак.

С того дня Лишка запаслась морской раковиной для гадания и засаленными картами и принялась бродить по улицам и морочить голову мужикам и бабам. Уж так хитра была цыганка, что стоило ей томно из-под ресниц поглядеть на человека, и он готов был отдать ей и дом, и телегу с лошадьми в придачу. Женщины платили ей чем могли: цыплятами, яйцами, а то и деньгами, завязанными в уголке головного платка.

А она гадала им про червонного или бубнового короля, толкуя о радостях, которых не было, о дальней дороге, по которой многие уходили безвозвратно, об известиях, которых многие не получали, и о счастливой звезде, которая не для всех загоралась. Старухи и молодухи слушали цыганку затаив дыхание и многие верили ее словам, ибо, уходя от нее, чувствовали, что тоска гложет их меньше и надежда оживает в сердце.

Как хорошая гадалка, Лишка сделалась предметом поклонения всего кирпичного завода. Отец и братья, пристрастившись к даровой выпивке, боялись чем-нибудь рассердить, прогневить ее. Никто и не помышлял о том, чтобы звать ее работать. Лишка делала что взбредет в голову, и никто не требовал от нее отчета. И раз ее не пытались заставить работать, утром она вставала раньше всех. Солнце, подернутое лиловой дымкой, находило ее в реке или в огороде на другом берегу — оттуда она приносила в подоле перец и помидоры. Иногда она уходила в лес. Мы с приятелем не отходили от нее ни на шаг, искали грибы, птичьи яйца, рвали цветы, травы и собирали землянику в лист лопуха, а потом лакомились ею где-нибудь под обрывом, над которым кружили пчелоеды. Лишка учила нас есть землянику, давя языком о небо — так сок, прохладный и сладкий как мед, гораздо вкуснее, — но нам было некогда смаковать.

В деревне Лишка появлялась каждые два-три дня — и только в тех домах, где ее ждали. Очень редко стучалась она в другие двери. Остальное время купалась и загорала нагишом, лежа на песке среди ивовых кустов.

Часто старик и его сыновья, работая, затягивали песню, а Лишка подхватывала и пела с такой страстью, что женщины, спускавшиеся с коромыслом к реке, останавливались, чтобы послушать. Огонь перед домиком окутывал ее золотистыми искрами, и люди, видя, как она проворно снует у очага, накрывает на стол и стелет постели, думали, что она спешит закончить дела и уйти, потому что голос ее, певший цыганскую песню, волнующую и печальную, звучал как любовный призыв, посланный какому-нибудь парню, поджидавшему ее в сумраке леса.