Жить на средства Серафимы было для него крайне тяжело. Он отдавал себя, но хотел стать наравне с той, на которой женился, и дать себе независимое положение. Он не допускал, что могло быть иначе. В таком расположении духа он приехал к полудню в город, и как был в дорожном платье, не переодеваясь, явился к Серафиме. Радость была большая; вдова ждала уже его давно, беспрестанно подходя к окнам. Продолжительное одиночество этой женщины, не знавшей счастья с первым мужем, делало ее нетерпеливой.

— Наконец! — воскликнула она. — Теперь уж я не отпущу тебя. Нам о многом надо переговорить, необходимо обдумать всю будущность. Мы знали друг друга, виделись, разговаривали ежедневно, но ни один из нас не может сказать, чтоб мы знали, что на душе друг у друга.

— Як вашим услугам.

— К чему это "вы", довольно уж "вы"! — возразила вдова.

— В таком случае я к услугам моей Серафимы…

— Это лучше, но все еще не хорошо, — прервала невеста.

— Ну так к услугам моего Серафима, — сказал Мечислав с притворною веселостью. — Я готов исполнить приказание, только отряхну дорожную пыль.

— После, после, а уж если непременно хотите, позовите Якуба, пусть принесет, что нужно. Францисканская улица далеко, придется ехать туда, возвращаться, а я и минуты не желаю потерять, я буду капризничать.

— Но ведь Якуб не посвящен в тайну. Что он подумает!

— А пусть думает, что хочет, что я больна, а ты мой домашний доктор, — прибавила Серафима, рассмеявшись, — мне все равно.

Мечислав настаивал, но все было напрасно, и пани Серафима позвонила. Явился Якуб.

— Ведь комната, в которой жил граф, готова? — спросила она.

— Готова.

— Принеси туда вещи пана Мечислава, который и переоденется там, чтоб ему не беспокоиться после дороги. Возьми извозчика и привези что нужно.

Между тем подали завтрак. Разговор оживлялся, переходя с одного предмета на другой.

— Не видела ты Люси? — спросил Мечислав.

— Как же! Она была у меня с парадным визитом.

— Ну, как она выглядит?

— Словно надгробное изваяние молодой мученицы: молчаливая, сосредоточенная… одеревенелая. Спрашивала о тебе, я рассказала, что знала. Ждет известия о твоем прибытии.

— Мне хотелось бы навестить ее.

— Поедем вместе, я не могу отпустить тебя. С ней был доктор Вариус; помолодел, такой веселый, вежливый… но в то же время несносный и страшный. Он напоминал мне о твоем намерении ехать за границу… Но путешествие теперь к чему?

— Во всяком случае, должен же я продолжить обучение.

Серафима откинулась назад с удивлением:

— Какое? Докторское? Зачем? Разве же ты полагаешь остаться лекарем?

— Зачем же мне покидать труд стольких лет и бросать науку, которую люблю?

— Более, нежели меня? — спросила пани Серафима.

— О, нет, но, во всяком случае, мне позволено любить ее.

— Любить да, но заниматься ею — этого я не понимаю. Во-первых, она будет отнимать тебя у меня, а во-вторых, поставит нас в фальшивое положение…

Мечислав смутился. Вдова заметила легкое облачко грусти на его лице, с проницательностью светской женщины, знакомой с жизнью и ее пружинами, и дала другой оборот разговору.

— Я слишком уважаю науку, — сказала она, — чтобы препятствовать тебе заниматься ею. Будучи свободен и независим, ты можешь сделать для нее более… но, Мечислав, тебе не следует отбивать практики у других, занимать кафедры, которая бедному труженику даст верный кусок хлеба… в то время как ты ни в чем не нуждаешься, и все, что я имею, общее у нас с тобою.

— Но у меня… нет ничего, — возразил Мечислав грустно. — В это будущее наше хозяйство я не приношу ничего, кроме голода и нищеты.

— Приносишь золотое сердце, мой Мечислав, и бриллиантовую молодость, которая украсит мою старость. Бога ради не будем говорить об этом.

— А я, напротив, умоляю говорить об этом, — прервал Мечислав. — Позволь мне остаться тем, чем подобало быть.

— Не могу же я называться докторшею! — воскликнула с жаром пани Серафима. — Я принадлежу к обществу. Ты также принадлежишь к нему по рождению, и только сиротство принудило тебя искать в другом кругу временного пристанища. Разве же ты можешь отказать мне в этой малой жертве самолюбия… из боязни, что там кто-нибудь не сказал, что ты живешь у меня из милости?

— Я мог принять твою руку и сердце, — сказал Мечислав, — но подобного подарка никогда.

Он проговорил это так решительно, что пани Серафима нахмурилась и остановилась перед ним, как бы колеблясь с ответом.

— Прекрасно мы начали нашу общую жизнь, — сказала наконец она со вздохом, — начали ее спором и недоразумением. Помилуй, Мечислав, мне кажется, если мы лучше узнаем друг друга, то скорее согласимся. Не будем говорить об этом сегодня и помечтаем вдвоем о счастье…

— Милая Серафима, но счастье это требует, чтобы между нами не было тайн и разных убеждений; договоримся наперед…

— Как наперед? — прервала пани Серафима. — Неужели это с твоей стороны условие?

Мечислав опустил немного голову; он не нашелся сразу ответить.

— Я не ставлю условий, — сказал он, помолчав, — а прошу, и ты отказываешь в первой моей просьбе.

Пани Серафима снова нахмурилась, но в ту же минуту ее озарила какая-то счастливая мысль, она подбежала к Мечиславу, протягивая руки:

— О, прости мне, прости, я виновата! Зачем ставить этот вопрос? Ведь я должна тебе доверять: все, что ты ни сделаешь, будет хорошо и благородно. Я тебе говорила, что не хочу быть госпожой, а желаю быть твоей служанкой. Верю тебе, делай как знаешь… Я ничего не требую. Для тебя я готова даже быть докторшей… Чего ж еще хочешь больше?

Мечислав поцеловал ее руку.

— Кажется мне, — сказал он тихо, — что мы только не понимали друг друга.

Пани Серафима прикоснулась губами к его лбу и в каком-то лихорадочном волнении начала ходить по комнате.

— Первым делом, — отозвалась она, — наша свадьба. Я приготовила бумаги, ждать не хочу, не умею, не могу — я стара. Свадьба должна быть скоро, а потом уедем за границу, куда хочешь… В Вену, Берлин, Париж, в Италию, мне все равно, лишь бы с тобой. Навестим и дядю, которому я уже писала. Возвратившись, уедем в деревню, меня так манит сельская тишина. В Ровине все будет готово к нашему приезду. Согласен?

— На все согласен, — отвечал Мечислав.

— Ты будешь себе большим паном посещать госпитали, но только не тифозные и не холерные, этого я не позволю.

Мечислав рассмеялся, и на том кончился разговор. Якуб доложил, что вещи привезены.

Едва затворились двери за Мечиславом, пани Серафима подбежала к зеркалу. Она увидела в нем красивое, но изнуренное лицо, и поспешила освежиться. Она сердилась на себя за неловкое ведение первого разговора, оставившего довольно тяжелые следы, чувствовала, что впала в заблуждение, что выдала тайну и что то, чего желала, могла бы достигнуть иначе и искуснее. Она решилась не вспоминать об этом. В таком намерении она села одеваться и в зеркале заметила две слезы, которые текли по лицу ее. Неужели же это были признаки будущего счастья?

Беспокойство о собственном будущем, может быть, не столько тревожило Мечислава, который крепко верил в привязанность невесты, сколько судьба Люси. В тот же день еще он успел убедить пани Серафиму, что ему необходимо одному навестить сестру с целью узнать от нее, как она освоилась с новой жизнью. Не без труда он вырвался на час и полетел в квартиру доктора.

Однако он не мог, как хотел, пройти прямо к сестре: камердинер доложил о нем прежде Вариусу, а последний радушно поспешил к нему навстречу с той вежливой, но холодной веселостью, которая не допускает ни короткости, ни искренности и отделывается общими местами. Профессор казался в отличном настроении и совершенно счастливым. Обменявшись несколькими словами, он предложил идти к жене. У Люси были и свои комнаты, и своя прислуга, то есть стража. Ее окружала всевозможная роскошь, не было недостатка ни в чем, что могло развлечь ее; были тут и великолепное фортепиано Эрара, и книги, и цветы, и разные безделки украшали эту тюрьму… Мечислав ни на пять минут не мог остаться наедине с сестрой; доктор занимал его, отвечал за молчаливую сестру, объяснял все, показывал, что она ни в чем не имела недостатка, заботился о том, чего она еще могла бы пожелать.