Ленин переживал иные муки, быть может, более страшные, длящиеся непрерывно.

Он видел крушение своего дерзкого плана. Спасал его как мог, ценой революционной совести, очарования и личного авторитета.

Он вынужден был впустить иностранный капитал; террором принуждать рабочих к труду; почти ежедневно капитулировать перед крестьянством, которое, победив «бедняков», все быстрее и явственнее создавало новую, численно могущественную буржуазию. «Земля» породила из своего муравейника людей рассудительных, ловких и решительных. Они умели оказывать давление на все большевистские учреждения и даже реформировать их.

Вспыхивали восстания на Кавказе, в Туркменистане и среди киргизов. Они, правда, подавлялись со всей жестокостью, но производили плохое впечатление о России за границей и будили надежду в других угнетенных московским правительством народах.

Города, промышленность и сами комиссары оставались в зависимости от крестьян, которые кормили их неохотно, вынужденно и под угрозой.

Кровавая работа «чека» после убийства католического ксендза, прелата Будкевича, вызвала возмущение всего цивилизованного мира. Ленин вынужден был реформировать это учреждение, присваивая ему для видимости другой облик и название.

Диктатор предчувствовал, что в недрах партии растет сомнение в его безошибочности, что группа товарищей со Сталиным и Мдивани во главе выступает с острой критикой неуверенной политики Совета народных комиссаров.

Ленин мечтал о возможности начать новую войну, во время которой любые методы управления государством находили легкое обоснование и оправдание.

Причин для войны, несмотря на никогда не прекращающиеся угрозы, преступления и интриги Кремля, не было.

Европа поняла, что большевизм запутался в собственных сетях и спокойно ждала окончательной развязки.

К погруженному в невеселых мыслях Ленину вошла личная секретарша диктатора — Фотиева.

— Владимир Ильич! — воскликнула она с веселым смехом. — Во двор прибыла детвора из детского приюта вашего имени. Дети просят, чтобы вы к ним вышли!

Ленин тяжело встал с кресла и открыл дверь на балкон.

На внутренней площадке стояла ватага детей.

Они выглядели как самые последние нищие в своих разноцветных, потрепанных лохмотьях: девочки с дырявыми шалями на плечах, мальчики — в шапках, из которых торчали клоки ваты; дети были босые, с серыми, озлобленными лицами, угрюмыми глазами, подчеркнутыми синими тенями, и держали в руках красные флажки с коммунистическими надписями и портретами Ленина.

Увидев его, они начали махать красными обрезками бумаги и скандировать:

— Да здравствует Ильич!

Донеслось пение «Интернационала».

Ленин выступил с речью, глядя на эту ватагу утомленных, ленивых и больных детей:

— Молодые товарищи! Вам предстоит закончить то, что начали строить мы: строить счастье для всего человечества. Помните об этом всегда, не тратьте усилий на привязанность к родителям, братьям, друзьям. Забудьте о любви к Богу, которого придумали обманщики-попы. Все сердце, всю душу отдайте борьбе за счастливый мир!

— Да здравствует Ленин! Ленин — наш вождь и отец! — изо всех сил крикнули воспитатель и учительница.

Дети выкрикивали что-то непонятное, злобно смеялись и толкались локтями.

Ленину показалось, что он услышал тонкий голос девочки:

— Отец, а не кормит!.. Все картошка и картошка… Черт ее побери!

Делегация с криками покинула дворик Кремля, не оглядываясь на стоявшего на балконе Ленина.

Дети шли через весь город.

По дороге они воровали с лотков яблоки, огурцы и хлеб; выкрикивали непристойные слова и постоянно разбегались в разные стороны. Один из мальчишек запустил камнем в витрину магазина. Девочка лет тринадцати, заметив проходившего рядом красного офицера, потянула его за рукав и прошептала, бессовестно глядя ему в глаза:

— Дай рубль, тогда пойду с тобой…

Наконец они пришли в приют.

Это был небольшой дворец, покинутый владельцем и реквизированный властями. Над фронтоном, опирающимся на четыре колонны, висел белый транспарант с надписью: «Детский приют имени Владимира Ильича Ленина».

За деревья парка и высокие дома садилось солнце.

Дети шумно вошли в прекрасный некогда зал. Теперь в нем царили разруха, духота и грязь. Выщербленные пулями стены лоснились от жира и пестрели коммунистическими лозунгами, которые были перемешаны с мерзкими надписями; вокруг тянулись широкие, ничем не застеленные, пыльные, заваленные мусором, со следами грязных ног нары.

Воспитатель зажег керосиновую лампу, а один из мальчиков поставил на стол миску отварной картошки.

— Сволочи! — проворчал сидящий на нарах подросток. — Их только на картошку хватает! Чтобы их черная смерть задушила!

После ужина мальчики и девочки полезли на нары, подстилали под голову свернутые лохмотья, проклиная и ругаясь при этом.

В комнату бесшумно проскользнула девочка лет четырнадцати. Она была одета лучше, чем остальные дети.

Она молчала, глядя строго и внимательно карими глазами.

— Где же ты, Любка, шлялась? — крикнул ей почти голый, бессовестно развалившийся на нарах подросток. — Если будешь мне изменять, зубы повыбиваю!

Он сплюнул и омерзительно выругался.

Любка, не отвечая, разделась и тихо втиснула свое ловкое тело между подростком и лежавшей калачиком девочкой.

В зале повисло молчание.

Доносилось только громкое дыхание засыпавших и уже спящих детей.

За печкой скрипел сверчок.

Где-то недалеко, жалобно и тонко поскуливая, завыла собачка.

Тишину прорезал свистящий, прерывистый шепот:

— Ну, ну, Любка…

— Отстань от меня! — просила девочка.

— Я истосковался по тебе… ну, не сопротивляйся… чай не первый раз… Любка, ты самая любимая… Поцелуй… не сопротивляйся!

— Отстань от меня, — горячо прошептала она. — Не могу я сегодня, Колька!.. Я с мамой в церкви была… Мессу епископ служил… все пели… Я расплакалась…

— Глупые бредни!.. — рассмеялся Колька. — Вера — это опиум для людей… отрава. Ну, иди же… иди…

— Не хочу! Ты что не понимаешь, что сегодня я не могу? — грозно воскликнула она.

Они принялись бороться, тяжело дышать и метать проклятия.

Недовольно ругаясь, начали просыпаться дети.

— Не дадут поспать псы поганые!

Колька впал в бешенство.

— Ага! Вот ты какая? — крикнул он. — Да плевать я на тебя хотел, плюгавую! Нос она задирает… Обойдусь без тебя, но ты, падла, еще меня вспомнишь! Манька, ко мне!

Какая-то голая фигура, схватив грязные лохмотья, перепрыгнула через лежащих детей и со смехом упала на нары рядом с подростком.

— Пускай эта потаскуха смотрит, как любят друг друга честные коммунисты! — крикнул Колька, обнимая девчонку.

Дети поднялись со своих мест и окружили мечущиеся тела товарищей. Их глаза блестели, они сжимали зубы и громко дышали.

Только после полуночи в «детском приюте имени Владимира Ильича Ленина» наступила тишина. Спали все.

Только одна свернувшаяся под дырявым грязным одеялом фигура тихонько плакала, вздымая плечи и жалобно вздыхая.

Это была Любка.

Она предчувствовала что-то нехорошее и была оскорблена в чувствах, которые охватили ее в церкви, где таинственно горели желтые языки восковых свечей, звучали голоса хора, а добрый седой епископ распевно и трогательно говорил:

— Минут дни мучений и бедствий, придет Христос Спаситель и скажет: «Блаженны униженные, ибо им принадлежит царствие небесное Отца моего!»

Она заснула в слезах и вздохах.

Разбудил ее шум. Дети вставали, ругаясь и сварливо крича.

Бесстыжий голый Колька обнимал и щупал Маньку.

Никто не мылся и не причесывался. Только один мальчишка, запачканный грязью с ног до макушки бесцветной головы, налил воды в оставшуюся после картошки миску и мыл ноги.

Принесли чайник с чаем, жестяные кружки и разрезанный на ровные части хлеб. Дети принялись есть.

Увидев входящего воспитателя, Колька крикнул:

— Товарищ! Любка Шанина была вчера в церкви. Я требую осудить ее за то, что она предала принципы коммунистической молодежи!