Таково было неумолимое убеждение Ленина.

Поэтому он не нажал кнопку электрического звонка и терпеливо ждал, пока за последним израильским цадиком не закрылись двери.

Он прошелся по комнате, сжимая холодные пальцы.

Долго думал он над словами цадиков и решил ничего о своем разговоре с ними товарищам евреям не говорить.

— Они подозрительны и бдительны… — рассуждал Ленин. — Могут подумать, что в глубине моей души таится зародыш антисемитизма…

Он еще долго не мог успокоиться.

Ему казалось, что он еще слышит мягкий шелест атласных шуб и тихое сопение вздохов старцев. На него отовсюду остро и пытливо смотрели птичьи глаза в красной каемке уставших век, белели седые бороды и серебристые витки ниспадавших на плечи локонов. Шелестело едва слышное эхо спокойной, уверенной в своей силе и значении угрозы: из тучи может пойти живительный дождь или… ударить смертельная молния…

— Откуда он должен ударить? Когда? В кого? — спрашивал себя Ленин.

В коридоре за дверями щелкнула винтовка постового.

Ленин тихо рассмеялся.

— Попробуйте! — шепнул он и сильно сжал кулак.

Глава XXIV

В Киеве в доме раввината проходило тайное собрание израильских представителей. Здание синагоги и прилегающие к ней строения бдительно охранялись молодыми евреями, стоявшими на углах улиц и в ближайшем дворе.

В зале совещаний за круглым столом сидели серьезные сосредоточенные и встревоженные раввины и цадики в ритуальных одеждах. Посланники общин стояли в глубоком молчании, толпясь и глядя на старейшин неподвижным взглядом.

Поднялся старый, поддерживаемый под локти цадик и сказал:

— Пророк Исаия говорил: «Увы, народ грешный, народ обремененный беззакониями, племя злодеев, сыны погибельные! Оставили Господа, презрели Святаго Израилева, — повернулись назад [2]».

Он сел, тряся седой головой и тяжело дыша.

Встал молодой приезжий раввин и, обратившись к собравшимся, сказал:

— Судьи и приверженцы закона Моисеева! Вы поручили мне изучить поглубже важное дело. Я сделал это и бросаю обвинение на головы скрывающихся под чужими фамилиями злобных сынов Израиля. Я установил, что чинят они бесправие и ходят в крови. Это преступление перед Господом, потому что из-за них прольется кровь израильская! Это преступление перед нашим народом! Русские и другие народы, видя евреев среди безжалостных убийц, начинают пылать к нам ненавистью. Прольется кровь избранного народа, погибнут виновные и невиновные сыны его, женщины, детки! Обратились мы к злобным, погрязшим в бесправии сынам, чтобы их образумить, но они повернулись спиной к Господу. Не склонили ушей к просьбам и советам священников Его. Сердца их остались глухи к пророчеству Исаии, говорящему: «Земля ваша опустошена; города ваши сожжены огнем; поля ваши в ваших глазах съедают другие; все опустело, как после разорения чужими». Поэтому я обвиняю неверных большим обвинением, согласно Мишне и Тосефту и тексту Маккоты, ибо «сотрет злюк и грешников вместе, а тех, кто ставил Господа, уничтожит». Обвиняю и требую покарать их смертью, ибо Моисей дал нам право: «Кто ударит человека, а тот умрет, смертью карать надо»!

Раввины снова подняли старого цадика, а тот потряс рукой и сказал серьезным голосом:

— Повторяю за Иезекиилем слова Иеговы: «Ведь и Я буду делать в запале: не ослабеет око мое, не смилуется, а когда в уши мои будут кричать голосом великим, не услышу их!»

— Аминь! — сказали раввины и цадики, склонив головы.

— Аминь! — вздохнула толпа.

Служащие синагоги поставили на стол урну. Все присутствующие окружили ее. Раввин-обвинитель читал фамилии, а дрожавший столетний цадик доставал из урны карточки.

В зале воцарилась тишина.

Раввин выкрикивал:

— Соломон Шур!

Цадик отвечал:

— Белая карточка.

— Моисей Розенбух!

— Белая…

Это длилось долго. Объявлялись все новые фамилии, после этого отзывался слабый голос старца:

— Белая…

Наконец, когда раввин прочитал:

— Дора Фрумкин…

Цадик поднял карточку над головой и торжественно сказал:

— Черная!

Голосование длилось почти до полуночи. Черные карточки исполнителей смертного приговора достались Доре Фрумкин, Канегиссеру, Фанни Каплан, Янкелю Кульману, Мойше Эстеру и пятерым другим членам еврейских общин, которые предоставили синедриону фамилии добровольцев, готовых уничтожить преступников, которые стягивали на весь еврейский народ ненависть и месть христианского мира.

Зал постепенно опустел. Только цадики оставались в ней долго, кивая головами, вздыхая и что-то друг другу шепча.

В эту ночь был вынесен тайный приговор.

Никто не знал о нем, потому что община, как пчелиный рой, умела действовать согласованно, молчать и скрывать свои намерения.

Одновременно уже в другом месте было решение о смерти ненавистных народных комиссаров, которые распоясывались все больше.

Ленин ни на минуту не прервал свою работу. Он напрягал все свои усилия и способности, чтобы разрушить то, что мешало ему в строительстве новой жизни.

Своими планами он делился с Надеждой Константиновной, а говоря по правде — с самим собой.

Она сидела неподвижно, чувствуя себя предметом, необходимым в данный момент Ленину.

— Социализм… Социализм — это грезы! — говорил он. — Для него недостаточно развита капиталистическая промышленность и слишком немногочисленны пролетарские массы. Нет! Для социализма необходимо что-то еще, что родится здесь и здесь!

С этими словами он ударил себя по лбу и в грудь.

— Не нужен мне социализм! Он невозможен, потому что человечество пока не обладает чувством и потребностью жертвенности…

Заметив, что жена подняла на него глаза с молчаливым вопросом, он воскликнул:

— Да-да! Я только лавина, насилием пробивающая дорогу для социализма в будущем! Теперь я хочу разрушить препятствия: частную собственность, индивидуализм, церковь и семью. Это проклятые крепости, задерживающие прогресс! О капиталистах и буржуях я не думаю. Через месяц-два от них ничего не останется. Они не были организованы, и у них не было смелости, чтобы оказать нам сопротивление. Они идут под нож, как бараны! Ха-ха! Тяжелее будет с крестьянами, потому что они самые сильные мелкие буржуи! Они держатся за землю когтями и зубами…

— У вас есть какой-то план? — встряла несмелым голосом Надежда Крупская. Он разразился веселым смехом и ответил:

— Я уже забил им в головы клин, опубликовав декрет о самостоятельном исполнении захвата земли крестьянами, без участия какой-либо власти! Наши покорные, набожные мужички уже организуют там красивые иллюминации, подрезают горла и поджаривают своих «господ» в горящих поместьях! Теперь мне удалось расколоть партию социалистов-революционеров, переманивая на свою сторону их левое крыло. Я соблазнил их службой в «чека», где они смогут пустить сколько угодно крови из владельцев больших земельных поместий! Уж они постараются! Теперь мы вбиваем в крестьянские головы убеждение, что Учредительное собрание, как дырявая, изношенная подошва, никому не нужна, потому что они уже получили землю в вечное владение!

— Ты опять много пишешь… по ночам, — прошептала Надежда Константиновна, с беспокойством глядя на желтое лицо мужа.

— Чего же ты хочешь, дорогая моя? Наша диктатура превратилась в диктатуру журналистов! — рассмеялся он. — Мы только подтверждаем мощь печатного слова, которое, правда, немедленно поддерживаем действием!

Раздался звонок телефона. Ленин снял трубку с аппарата. Через минуту веселым, радостным голосом он говорил кому-то:

— Я очень рад! Приходите. Жду!

Обращаясь к жене, он сказал:

— Через четверть часа у меня будут гости…

Не спрашивая ни о чем, Крупская вышла.

Несколько минут спустя появился секретарь Ленина и доложил:

— Елена Александровна Ремизова…

— Просите! — живо ответил Ленин и подошел к дверям.