Все подняли головы, слушая спокойный, почти веселый голос Ленина.
— Значит, не будет суда над царем? — спросил Володарский. — Как поступила французская революция?
Ленин ответил не сразу.
Поколебавшись некоторое время, он твердо произнес:
— Публичный суд над царем превратился бы в опасную трагикомедию, потому что мы не знаем, как он поведет себя. Вдруг он найдет в себе силы произнести слова, которые увлекут народ? Или сможет умереть геройской смертью? Мы не можем создавать новых мучеников и святых! Но мы также не можем оставить его в живых, чтобы его не похитила немецкая или английская родня или контрреволюционеры, которые сделали бы из него с его семьей новые фетиши! Понятно?
— Понятно! — прошептали товарищи.
— Еще раз спрошу: могу ли я на вас рассчитывать и не опасаться, что секрет будет раскрыт? — спросил Ленин, осматривая острым взглядом лица сидевших перед ним людей. — Обещаю вам, что пролетариат не забудет о вашей услуге и верной защите его дела. Его благодарность может быть большей и более сильной, чем гнев из-за предательства революции. Его ладонь, тяжелая и безжалостная, сокрушающая врагов и предателей в момент раскрытия предательства, может одновременно щедро наградить, вознести к вершинам славы…
Они молча кивнули головами и сильнее сжали губы.
— Начинаете завтра! — добавил Ленин, вставая. — Мы не можем терять времени. Товарищи чертовски много болтали, а того, что важнее всего, не сделали! Теперь приходится спешить!
Он попрощался со всеми с доброй улыбкой на лице, а когда товарищи вышли, зажмурил глаза и подошел, лениво потягиваясь и громко зевая, к окну.
Над Смольным собором в бледных лучах луны возвышался позолоченный крест. Он блестел, словно был выкован из искрящегося алмаза.
Ленин рассмеялся и проворчал:
— Исчезни! Слишком большим бременем висишь ты над этой землей. Призываешь к мукам и покорности, а мы жаждем жизни и бунта!
Его взгляд упал на часы.
Время приближалось к часу ночи.
Внезапно перед ним возникло лицо Дзержинского.
Бледное, бесчувственное, с запавшими, холодными, косоватыми, наполовину скрытыми под дрожащими веками глазами, со страшно сжавшимися мускулами щек и спрятавшимися губами.
Оно тихо смеялось и издавало легкое шипение.
Ленин оглянулся вокруг и радостно усмехнулся:
Этот товарищ останется твердым, как стена!
Скрипнула дверь и шевельнулись смятые, засаленные солдатскими руками шторы.
В комнату быстро проскользнул незнакомый человек.
— Зачем вы приходите так поздно? — спросил Ленин, и глаза его заблестели.
Он вспомнил дорогу возле небольшой горной деревеньки в Татрах и бледного молодого человека с горящими глазами.
— Зачем вы пришли? — повторил он, внимательно глядя на стоявшего возле дверей человека и медленно перемещаясь к письменному столу.
— Вы узнали меня? Селянинов. Я был у вас в Поронине, товарищ… Я пришел, чтобы еще раз предостеречь вас… Если вы совершите покушение на Учредительное собрание…
Он не закончил, потому что в коридоре раздался протяжный, тревожный звонок.
Это Ленин, крадучись осторожно, добрался до стола и нажал электрическую кнопку.
Вбежал Халайнен с солдатами.
— Взять его! — сказал Ленин спокойно. — Этот человек прокрался ко мне и угрожал…
Финны схватили Селянинова и вытащили его из комнаты.
Ленин бросился на софу и сейчас же уснул.
Он страшно устал, а совесть его была спокойна.
Он даже не слышал, что во дворе, прямо под его окнами, грохнул одинокий револьверный выстрел и донесся угрюмый голос Халайнена:
— Выбросить тело на улицу!..
Часы пробили один раз…
Глухо, протяжно, словно к похоронам… Закончилось время призраков и нечисти…
Глава XXII
В доме семейства Болдыревых через некоторое время воцарилось спокойствие. Это слово не совсем точно определяло положение дел. Собственно, никакого спокойствия не было. Просто появилась возможность существования. А в переживаемые кровавые, бурные времена и это становилось равнозначным счастью.
По взятии коммунистами Петрограда квартира инженера Болдырева была реквизирована. К счастью, она досталась его бывшим рабочим. Он всегда был с ними в хороших отношениях, поэтому пока с их стороны не возникало каких-то неприятностей. Рабочие оставили семье хозяина квартиры и своего бывшего директора две комнаты, а сами со своими женами и многочисленными детьми разместились в остальных.
Болдыревых раздражали и огорчали доносившиеся до них звуки разбиваемых зеркал и фарфоровых безделушек, грохот переворачиваемой мебели, не утихающий ни на мгновение шум, топот ног бегающих по квартире, непослушных, орущих детишек, ссоры женщин, ругающихся из-за захваченного кем-то дивана, сундука или места у кухонной плиты. Однако постепенно они привыкли к новой ситуации. Они жили, стараясь не показываться людям на глаза и встречаться с ними как можно реже, хотя не раз замечали, как жены рабочих выносят из дома вещи и продают их в городе.
— Ладно! — шептал жене Болдырев. — Не грусти, Маша! Если буря закончится, как плохой сон, — мы вернем все, что потеряли. Я понимаю рабочих. Что им, беднягам, делать? Сначала они захватили все в свои руки, а теперь помирают с голоду. Фабрики остановлены, работа не идет, потому что разнообразные комитеты совещаются, строят новые планы, ругаются… Никто ничего не платит, на рынке нет хлеба, мяса, масла. Люди вынуждены в открытую грабить и продавать украденные вещи! Слава Богу, что нас пока никто не трогает, что мы имеем свой угол и сыновей при себе!
Говоря это, он набожно перекрестился и, с благодарностью посмотрев на святую икону, обнял жену.
— Ты прав, дорогой, — прошептала она. — Вчера, в поисках каши и молока, я встретила генеральшу Ушакову. Она рассказывает просто ужасные вещи! К ним ежедневно врывались банды красных гвардейцев, проводили обыски и выносили все, что попадало под руку, оскорбляя и толкаясь при этом, пока наконец не увели с собой генерала. Госпожа Ушакова безрезультатно ищет мужа уже вторую неделю.
— Убит? — спросил Болдырев, побледнев и глядя на жену испуганным взглядом.
— Наверняка… Сама она тоже так думает, но пока еще обманывает себя надеждой! — ответила супруга. — Страшные времена! Кара Господня!
Однако себя они чувствовали счастливыми.
В памятный день взятия Зимнего дворца Болдырев с сыном Петром отыскали Георгия. У него была сильно побита грудь, но он мог покинуть больницу. Имея мандат Антонова-Овсиенко, Болдырев забрал сына домой.
С тех пор они жили как будто в норе и чувствовали себя спокойно.
Весь лежавший в банке семейный капитал достался захватчикам Петрограда, а через два дня был равен нулю, так как Совет народных комиссаров отменил денежную систему и уничтожил все ценные бумаги. Однако у Болдыревых было много серебра, украшений, одежды, белья и мехов, благодаря чему они могли вести обменную торговлю с прибывавшими в город крестьянами.
Это позволяло обеспечивать сносное существование всей семье. Госпожа Болдырева готовила скромные обеды на керосиновой плитке и совсем не заглядывала в кухню, в которой между женами рабочих, а по их наущению — и мужьями, с каждым днем разгоралась все более жестокая домашняя война. Вечерами, после возвращения рабочих домой с митингов и никогда не прекращающихся совещаний, часто можно было услышать отвратительные оскорбления, проклятия, а затем — угрюмый вой, грохот падающей мебели, звон разбиваемых окон — звуки драк.
Часто после таких дебошей Болдыревы вынуждены были идти и делать раненым перевязки. Драки превратились в ежедневное явление. Этому способствовала водка. Несмотря на то, что алкоголь был запрещен, всемогущие солдаты, под видом обыска, принялись чистить винные склады и лавки с алкоголем, распродавая затем добычу без всяких ограничений.
Интеллигентная, культурная семья инженера со всем этим смирилась.
Госпожа Болдырева, видя, как ее легкомысленный и безвольный муж изменяется под воздействием неожиданных ударов; как между ними и сыновьями возникает все более тесная, омраченная в последние годы царившими в доме отношениями духовная связь, не раз думала, что только сейчас чувствует себя по-настоящему счастливой, такой же, как в первые годы замужества.