Примас прямо считал его неспособным к правлению:

— Мы упрекали прежнего короля Яна Казимира в том, что он был слаб и позволял собой править!.. Что же будет с этим господином, который очень годился бы в подкоронные при Императорском дворе, но никак не в короли?

Морштын пожал плечами:

— Вчера у канцлерши я его подтолкнул локтем, чтобы он мне дал проход, и он уступил очень покорно, а сегодня я должен целовать у него руку…

— Нет, нет! — повторял примас. — Либо он пойдет по той дороге, какую мы ему укажем, либо… Ведь, Ян Казимир доказал на примере, что можно отрекаться от престола, а в других странах была масса случаев, когда королей изгоняли и избавлялись от них.

Рассуждения, нарекания и совещания у Пражмовского продолжались до поздней ночи, но не смогли ни к чему привести, и все кончилось одним ропотом и угрозами.

В замке в это время изводили короля, кто просьбою об аудиенции, кто сообщая какие-либо известия, кто выражая благопожелания, или напоминая о себе, как о старом слуге его отца… Михаилу так тоскливо было без матери, что, наконец, он вырвался к ней вместе с неотступным Любомирским. Тут он надеялся отдохнуть душой и телом. Он не взял с собой ни слуг, ни придворных, ни свиты, которая бы выдавала его новый сан; ему хотелось быть по-прежнему тем же Михаилом — свободным и счастливым. Елена приветствовала его на пороге:

— Король! — воскликнула она громко.

— Ах, нет! Пусть, хоть здесь, я не буду им для вас, — перебил Михаил, хватая ее руку, — я уже и так измучен одним днем царствования.

Мать вышла к нему с улыбкой на устах. Она… она, к сожалению, одна радовалась в душе этому триумфу, который в ее глазах был в то же время загробным правосудием, оказанным памяти ее покойного супруга. На ее лице виднелось счастье и она старалась вдохнуть сыну побольше мужества.

— Елена, милая, — воскликнула она, — в замке все еще неустройство, — им, быть может, нечего было поесть, угости же Светлейшего Государя…

Тут Любомирский начал рассказывать о награждении короля шляхтой, и княгиня Гризельда расплакалась, радуясь не дарам, а любви, которая их поднесла.

— Это так, — прибавил староста спижский, кончая рассказ, — но, милая матушка, у нас есть также целая армия непримиримых врагов с гетманом и гетманшей во главе…

IX

Все, что приходит неожиданно, оглушает, как гром, и на некоторое время лишает человека силы. Счастье тоже умеет убивать, а парализует часто надолго.

Таково было действие счастья и на Михаила Вишневецкого, который совершенно не был подготовлен к происшедшему, да и на самом деле выборы вообще так мало его интересовали, что он даже не читал пресловутой "цензуры" ксендза Ольшевского, в которой говорилось о Пясте.

Самые нескромные его мечты никогда не шли дальше какой-нибудь скромной должности при дворе и старостства, которое дало бы ему возможность выступать так, как того требовало его имя и память отца. Мать тоже не мечтала о больших успехах, зная нерешительность сына, — она хотела его богато женить и таким образом восстановить достаток в доме. О короне никогда никому и не снилось…

Но внучка Замойского скорее привыкла к этой мысли, нежели скромный робкий сын Иеремии. Она усматривала в этом перст Провидения, видимую волю Божию, вдохновение Святого Духа и гордилась этим.

Большая радость закрыла от нее всю трудность положения и колючки того тернового венца, носить который избранник судьбы не имел сил.

На следующий же день, когда уже ксендз кустодий стал настраивать, чтобы она скорее переезжала из особняка в кустодию, и уже начались приготовления к этому, к ней приехал канцлер Пац, как первый из "примирившихся".

Это был один из вельмож с большой энергией, влиянием и значением, и на него можно было опереться. Он приехал убедить княгиню Гризельду, что молодой король может на него рассчитывать.

— Ваша княжеская мосц, — сказал он искренним тоном, — мы становимся на сторону его королевской мосци и будем стоять при нем; пусть он в свою очередь на нас положится… Мы постараемся привлечь к нему др>зей и верных слуг… Не нужно обманывать себя, — положение короля, сына вашей княжеской мосци, будет очень затруднительно, — я знаю ксендза примаса, знаю гетмана и гетманшу, знаю, что выборы приводят их в бешенство, что они готовы прибегнуть к самым крайним мерам, пожалуй даже опрокинуть трон, но нас, Пацев, у короля целых трое, не считая молодых, а мы и в Литве и в коронной Польше кое-что все-таки значим. У моей жены связи во Франции не меньше и не хуже, чем у гетманши. Мы сумеем встретить врагов лицом к лицу.

Княгиня Гризельда заломила руки:

— Вы думаете, пане канцлер, — воскликнула она, — что выбор их не примирит, не разоружит? Что ж они выгадают, враждуя с Михаилом? Ведь он же никому зла не желает и не сделает?

— Но нужно считаться и с человеческими страстями, — говорил канцлер, — а нет более жестокой страсти, чем уязвленное честолюбие! Примас и гетман, которые по своему собственному глубокому убеждению были господами положения, вынужденные теперь уступить и сдаться, будут устраивать заговоры и строить козни. Мы должны быть бдительны…

— Ах, — прервала княгиня Гризельда, наклоняясь к канцлеру умоляющим тоном. — Будьте опорой моему неопытному сыну. Прошу вас… Не покидайте его!.. Собесского я давно и хорошо знаю, — прибавила она, — у меня с ним были, к сожалению, денежные дела, он очень в плохих отношениях с князем Дмитрием… Но я думаю, что он, будучи все-таки благородным в глубине души, не выступит против нас.

Канцлер улыбался:

— Говоря о Собесском, — сказал он, — нужно иметь в виду гетманшу, которая им правит, а она опасный человек. Впрочем, я верю, что любовь к Речи Посполитой никогда не позволит ему зайти слишком далеко против короля, особенно в это страшное время, когда нам угрожает и бунт, и война с турками. Не тут нужно искать противника, а в примасе.

Канцлер поморщился:

— Я не колеблясь предсказываю, что его трудно будет обезоружить даже полным подчинением себя ему. Он не сможет простить того, что его победили и что его унизили в глазах чужеземных монархов… Около примаса всегда будет группироваться неприятельский лагерь. Будь, что будет, войдем и мы в бой без страха. Пусть только король положится на нас и последует нашим советам.

Княгиня Гризельда уверила канцлера, как в своей благодарности, так и в пассивности сына.

— У Михаила нет опытности, — сказала она, — но зато он свободен и от преувеличенной самоуверенности. Вы можете быть уверены, что он даст управлять собою.

Пац коснулся еще щекотливого вопроса — того, о который тогда все разбивалось, а именно вопроса о раздаче должностей.

— Теперь, — сказал он, — наибольшей, если не единственной силой короля является раздача должностей. Ими он может привлечь, обезоружить, примирить с собой, но он должен быть осторожен. В первую минуту нельзя слишком уступать требованиям врагов, они приняли бы это за признак тревожной неуверенности в себе…

Канцлер говорил довольно долго и, наконец, уверенный в том, что приобрел расположение княгини Гризельды, он уехал. Пацы вместе с Любомирским и Ольшевским в эти первые дни при короле были неотступно, но зато почти они одни.

Несколько часов спустя после Паца, доложили о гетмане, который был с княгиней в дружественных отношениях, хотя и жаловался на нее по поводу расчетов.

Политика заставила Собесского приехать сюда теперь и поздравить старушку.

С известной грубоватостью, которую он иногда напускал на себя, когда ему надоедало быть Орондатом и Селадоном, вошел он, представляясь веселым.

— Прихожу поздравить вашу княжескую мосц, — проговорил он, целуя поданную ему руку.

— Ах, гетман! — прервала она. — Мы так высоко и не метили в своих планах, — и теперь у нас больше тревоги, чем радости.

— Что Бог дает, то надо принять, — возразил Собесский, — хотя не скрою, что наследие Вазов не легко возлагать на свои плечи…